Легко догадаться, как провел Роже остальную часть ночи. Пока в комнате было темно, он нисколько не сомневался в достоверности того, что видел: милая тень была еще тут, она стояла перед его глазами; он вновь и вновь видел бледное и прекрасное лицо своей юной подруги, слышал ее нежный голос, он, можно сказать, ощущал, как к нему тянулась ее рука, чей повелительный жест предписывал ему молчание и неподвижность, рука, ласковым мановением которой Констанс простилась с ним. Но как ни велики были вера и убежденность юноши, когда краски утра прогнали из его комнаты таинственную и торжественную ночную тьму, он почувствовал, что один за другим рушатся камни волшебного замка, возведенного им в грезах, и бедный Роже перешел от самой глубокой уверенности к самому тягостному сомнению.

Весь день он испытывал тревогу, был задумчив и озабочен; мать настойчиво спрашивала его, отчего со вчерашнего дня в нем произошла столь явная перемена, но всякий раз, когда баронесса задавала сыну этот вопрос, она встречала в ответ лишь грустную улыбку, исполненную глубокой печали. Что касается барона, то у него был вид человека, примирившегося с решением сына и полностью утратившего надежду заставить его отказаться от своих намерений.

Прошел еще один день; он был наполнен событиями несколько больше, чем предыдущий. Роже вышел из замка, чтобы прогуляться в близлежащей роще; время от времени лицо его внезапно покрывалось краской, как будто кровь вдруг отливала от сердца и подступала к челу; он то и дело вздрагивал, и глаза его, казалось, пытались разглядеть сквозь листву деревьев убегавшую тень, которая была видна только ему одному; потом тяжкий вздох непроизвольно вырывался из его груди, и две большие слезы выкатывались из глаз. Это было удивительно для Роже: ведь уже больше полугода никто не видел его плачущим.

Шевалье дожидался ночи с тревогой, смешанной с боязнью. Несколько раз за ужином баронесса, не сводившая с него глаз, замечала, что он украдкой вытирает пот, капельками выступавший на лбу у самых волос. В тот же час, что и накануне, юноша попросил разрешения удалиться к себе, вышел из столовой и направился в свою комнату.

Мы уже говорили, что с наступлением дня сомнение, затем недоверие, наконец, уверенность в том, что ночное видение было всего лишь химерой, поочередно сменялось в душе Роже; но, странное дело, по мере того как наступала ночь, он снова проникался верой в то, что все видел наяву; итак, он остался в одиночестве в своей комнате и, задув свечу, в темноте лежал в постели; едва лунный луч вновь осветил висевшую на стене картину, прежняя уверенность овладела Роже, и он почувствовал, что мнимый сон опять становится явью.

Прошел час или около того, стояла полная тишина, ничто не шевелилось, ничто не нарушало этой тишины, и Роже слышал только стук собственного сердца. Целый час он не сводил горящего взора с неподвижной картины, но все было напрасно; потом ему вдруг почудилось, будто рама медленно уходит в деревянную обшивку стены и картина, как накануне, поворачивается вокруг своей оси. А еще через миг у шевалье уже не осталось больше сомнений, ибо он начал различать белое платье Констанс, затем юная девушка предстала перед ним во весь рост: вчерашнее чудо повторялось.

— Роже, — заговорила Констанс, — ты не поверил моим словам, и Господь Бог позволил мне вторично прийти и повторить тебе уже сказанное ранее. Роже, откажись от своего пагубного решения, оно повергает в отчаяние твоих близких; знай, я не приемлю той жертвы, какую ты хочешь мне принести; ты рожден для мирской жизни, а не для монастыря, живи же в миру и будь счастлив.

И тут, как будто на сей раз тень юной девушки опасалась, что недоверие может разрушить то впечатление, какое производит на юношу ее приход, Констанс сняла со своего пояса букетик анютиных глазок, похожий на тот, какой она, будучи еще в живых, оставила в коридоре монастыря в Шиноне, и, протянув руку, чтобы издали проститься с Роже, уронила этот букетик на пол.

Шевалье вскочил с постели, однако картина уже вернулась на прежнее место. Не осталось никакого следа от появления юной девушки, кроме букетика анютиных глазок, который движением, исполненным одновременно радости и страха, движением, надо прямо в этом признаться, гораздо более светским, нежели духовным, шевалье поднес к губам.

На сей раз больше не было места для сомнений: вещественное доказательство появления прелестного призрака, доказательство, которое можно осмотреть и потрогать, было в руках у Роже. Юноша снова лег в постель, прижимая букетик к сердцу и все время ожидая нового появления Констанс. Но ждал он тщетно.

Он проснулся, когда уже рассвело. На этот раз, как и накануне, он сперва решил, что все виденное им ночью лишь сон; однако букетик был тут, в его руке, правда, он увял, но был тут. О, на сей раз все было по-иному: призрак Констанс, вызванный из могилы чудом любви, являлся ему на самом деле!

Роже должен был на следующий день ехать обратно в Амбуаз. Но что ждало его там, в Амбуазе, среди мрачного скопища людей, одетых в черное? Отважится ли прелестное видение последовать за ним туда? И потом, уехать — ведь это значило ослушаться приказа, произнесенного устами, которые он так любил!

Но как было отказаться от своего решения? Ведь он же столько раз высказывал его вслух. Ведь он устоял против настойчивых просьб отца и матери и вдруг теперь сам объявит, что готов продлить свое пребывание в Ангилеме? Это было немыслимо, хуже того — это было смешно; а у Роже, скажем прямо, ибо мы вовсе не намерены вечно расточать ему похвалы, у Роже самолюбия было не меньше, чем любви.

И потому на следующий день все обитатели замка вели себя друг с другом несколько скованно. Барон, как всегда, был, казалось, готов к разлуке; но бедная мать не сводила глаз с сына: очевидно, только боязнь нового отказа удерживала ее от новых просьб. Роже со своей стороны желал теперь только одного — чтобы его удержали; а поэтому необходим был лишь подходящий случай, дабы мать и сын пришли к согласию. И такой случай представился по милости аббата Дюбюкуа: он явился спросить у своего воспитанника, в каком часу тот предполагает завтра выехать из замка. Роже собрался было ответить и что-то пролепетал. Тоща баронесса, не раздумывая, бросилась на шею сыну и спросила, правда ли, что он по-прежнему собирается ее покинуть…. Тут шевалье не сумел сдержать слез, слез вместе горестных и радостных, и с самым покорным видом, который нам, знающим об истинных побудительных причинах его решения, не может не показаться лицемерным, произнес:

— Сударыня! Разве вы не моя мать и разве не должен я во всем слушаться вас? Приказывайте, и я покорюсь.

Баронесса радостно вскрикнула и, перебегая из комнаты в комнату, возвещала каждому, кто попадался ей на пути, что Роже уедет лишь позднее, а быть может, и вовсе не уедет.

Вечером шевалье простился с родителями в тот же час, что и накануне; он торопился к себе в комнату, но только на этот раз он вошел туда во власти еще более тягостного, еще более ужасного сомнения. Тень Констанс, казалось, читала в его мыслях, ибо накануне она явилась, дабы рассеять его нерешительность. Ну а теперь, когда все колебания были отброшены, теперь, когда он твердо решил следовать приказам этого очаровательного призрака, теперь, когда он пообещал матери не уезжать, не решит ли милый призрак, что его миссия окончена, и не сочтет ли он излишним появиться вновь? Это сильно тревожило шевалье. Ведь он уже начал привыкать к присутствию прелестной тени, ибо она, хоть и была бесплотна, приносила ему душевную отраду.