— То есть вы считаете, что военная диктатура в Испании отвечает интересам Соединенного Королевства? — спрашивает Керригэн, от изумления даже прекратив свое хождение по кабинету.

Вылетающие из уст собеседников слова безнаказанно порхают по комнате.

— Если вам угодно интерпретировать это таким образом, то да, — сэр Джордж Мэйсон недовольно хмурит брови и взволнованно ерзает в кресле.

Керригэн поднимает голову. Его серые глаза на мгновение превращаются в холодные камешки. Затем он делает несколько шагов, опирается обеими руками о край письменного стола, наваливаясь на них всей тяжестью, и начинает говорить, тихо, но с нажимом:

— Должен признаться, вы меня удивили. Вот уж не думал, что Уайтхолл проявит такую лояльность в отношении осуществляемой нацистами торговли оружием, оправдывая это необходимостью крестового похода против большевиков.

— Я этого не говорил, — представитель британского правительства явно обеспокоен.

— Неужели вы все действительно думаете, что вмешательство Италии или Германии в испанские дела ничуть не затронет британские интересы? А никому не приходит в голову, что подобная помощь может быть оплачена территориями или сырьем — железом, цинком, ртутью, вольфрамом? — Керригэн голосом выделяет последнее слово. — Но пусть даже этого не произойдет, все равно, если Испания присоединится к итало-германскому союзу, разве удастся уберечь наши инвестиции в эту страну и сохранить гегемонию британских предприятий в испанской внешней торговле? Я уж не говорю о безопасности Гибралтара как военно-морской базы, нарушении европейской безопасности в целом и возможности второй мировой войны.

Вам, например, не приходит в голову, что Франция окажется в окружении трех фашистских государств?

— Ну, ну, не будьте паникером, — говорит консул, вставая и протискиваясь между столом и роскошным кожаным креслом. — Вот если в Испании и дальше будут крепнуть советы, тогда мы действительно потеряем финансовое господство над этой страной, причем надолго. К тому же, насколько мне известно, среди испанских военных нет такого опасного доктринера, как Адольф Гитлер, или такого непредсказуемого демагога, как Бенито Муссолини, — это все благоразумные, консервативные, националистически настроенные профессионалы, и если они все-таки решат вмешаться, то только для того, чтобы справиться с хаосом и прогнать призрак коммунизма.

— Верится с трудом, — говорит Керригэн, и рот его кривит горькая усмешка. — Мы, англичане, — вообще народ без веры. Возможно, когда-нибудь поверим во что-нибудь мистическое, — добавляет он загадочно, не особенно беспокоясь, поймет ли его консул.

— Что вы хотите сказать?

— Ровным счетом ничего. Теперь я понимаю, в чем заключается дипломатическая деятельность: сидеть сложа руки и ждать, когда произойдет то, чего вполне можно было избежать. Не удивлюсь, если вся наша беседа была чистой воды фарсом, дабы скрыть пока не известные мне факты. — Держа двумя пальцами сигарету на уровне глаз, Керригэн продолжает: — Когда станет ясно, откуда взялась эта политика закрытых глаз, — а это обязательно однажды произойдет, — будет уже поздно.

Выйдя из кабинета и направляясь в другие служебные помещения, чтобы продлить паспорт, Керригэн думает о пространной статье, которую London Times никогда не опубликует. Если крупная дипломатическая игра заговорщиков заключается в том, чтобы убедить правительство Его Величества, будто вся их деятельность направлена против якобы существующих советов, а республиканский режим, который допускает их существование, не заслуживает поддержки демократических государств, то они могут считать первую свою цель достигнутой. Он вообще убежден, что в политике так называемые принципы или идеалы как нечто независимое от реальности или связанное с определенными духовными ценностями — свободой, справедливостью, честью — попросту отсутствуют. А не наивно ли думать, будто они присутствуют в человеческих отношениях?

Мысли Керригэна сумбурны, неопределенны. Наряду с унынием, внутри вскипает презрение к себе. Он заметил: если что-то делаешь или говоришь, не совсем понимая, зачем, и с течением времени это понимание не приходит, то начинаешь искать утешения в далеких от тебя, но значимых событиях, которые своим размахом затушевывают личную ответственность, — грубый, но вполне гуманный способ спасения от ошибок, не поддающихся исправлению.

Керригэн непринужденно здоровается с одной из секретарш и отдает ей паспорт. Они обмениваются ничего не значащими фразами, потом женщина ставит на последней, девяносто четвертой, странице документа в сине-золотой обложке печать о продлении и незаметно вкладывает в него аккуратно сложенную телеграмму.

Черный после нескольких дождливых дней асфальт пожелтел от нежаркого солнца, однако на теневой стороне улицы, где расположены иностранные представительства, еще видны грязные лужи. Глядя на их коричневую поверхность, в которой смутно отражаются недавно построенные высокие жилые дома, Керригэн почему-то испытывает глухую обиду. А еще вид присмиревшего дождя вызывает в памяти образ Эльсы Кинтаны: мокрые волосы, спокойные глаза с какой-то тайной внутри, мгновенное замешательство на лице, расцененное им как чисто женская злонамеренная уловка. Вообще в природе женщин есть что-то очень подозрительное: легкость, с которой они откровенничают с незнакомыми, некая безнравственность или не поддающиеся расшифровке правила, столько раз вводившие его в заблуждение. Чего стоит чувственная напряженность ластящегося к тебе тела — оружие тем более смертельное, чем более оно наивно, импульсивно и необъяснимо. Он ненавидит все это не меньше, чем статьи, которые пишет с удручающей легкостью, чем погоню за фактами, именами и сообщениями, чем собственный профессионализм, заставляющий преследовать женщину только ради получения информации. Он презирает свой дух, разрушающий все недоверчивостью, не способный выразить то, что чувствует, или вообще не способный чувствовать; равнодушие давно поселилось в его душе, и на протяжении всей жизни он только и делал, что пытался утихомирить любые проявления этой непонятной субстанции, дабы существовать так, как считал нужным: вдали от мира, в неизменном одиночестве, без тревог и волнений.

Керригэн направляется к медине. Высоко подняв голову и засунув руки в карманы пиджака, он идет по солнечной стороне площади, обрызганной светом. Деревья в садах усыпаны птицами, которые наполняют воздух оглушительными трелями. С началом дождей температура сильно понизилась, и в воздухе, даже насыщенном обычными запахами угля и конопли, ощущается свежесть. Оставив позади ресторанчики улицы Либерте, конторы и газетные киоски, Керригэн поворачивает налево в одну из прибрежных улочек, где возле запряженных мулами повозок несколько парней покуривают гашиш в ожидании пассажиров или багажа. Подойдя к лавке, он видит, что дверь во внутренний двор открыта. У стен под старым брезентом навалены бидоны, кочерги, какие-то ржавые железки, что придает двору вид заброшенной мастерской. Корреспондент London Times дважды зовет Абдуллу, но ответа не получает. Пока он с любопытством осматривает весь этот развал, на верхней ступеньке лестницы, ведущей в лавку, появляется долговязый помощник ростовщика в поношенном грубом джильбабе и приглашает его войти. Он видит скатанные ковры, свернутые циновки, перетянутые ремнями чемоданы, хотя в остальном все осталось по-прежнему: те же кретоновые подушки на диване, тот же светло-розовый, чуть заплесневелый от сырости ковер в углу, даже масляная лампа на своем месте. И тем не менее в этот раз помещение не так угнетает Керригэна, как в прошлый.