— Ты ведь меня совсем не знаешь, — резко говорит она, отчего фраза звучит осуждающе, — и обо мне ничего не знаешь.

Уже у отеля «Эксельсьор» он с трудом сдерживается, чтобы не коснуться щек, скул, уголков губ, словно боится осквернить ее, хотя все отдал бы за этот неуловимый запах, повеявший, когда она всего-навсего заправляла за ухо прядь волос. Свет фонаря дрожит в ее зрачках, голова слегка склонилась к ограде, а губы так близко, что он чувствует их тепло. И тогда, не раздумывая, он приближает к ним свои, закрывает глаза и начинает медленно целовать их, одновременно ощущая жар ее податливой кожи, упругость груди, которая прижимается к нему в каком-то жертвенном порыве, ток крови, бурлящей от его ласк, словно дождевой поток на песке. Почему-то он представляет, как она обнаженными руками пытается поймать через окно струи зимнего северного ливня, и сразу влюбляется в этот образ. Теперь они сами разыгрывают чью-то придуманную жизнь — без фона, без декораций, в замкнутом пространстве поцелуя. Наконец Эльса Кинтана, словно очнувшись, в растерянности отступает, не глядя протягивает дрожащую руку к железной дверце, переводит невидящий взгляд на бурые тени сада. Вдруг раздается журчание приближающихся женских голосов, стук каблучков на лестнице, позвякивание браслетов. Гарсес тоже постепенно приходит в себя, но еще несколько секунд медлит, глядя на маленькую луну, затерявшуюся в ветвях ивы, и пытаясь продлить этот сон, но потом все-таки начинает прощаться.

— Будешь ли ты еще здесь, когда я вернусь? — спрашивает он, не отрывая взгляда, словно в надежде растопить ее. Но она уже отвела глаза, и расстояние между ними увеличилось: мраморная лестница, вращающаяся дверь отеля, свиток пустого пространства, на котором он учится читать иероглифы чужой души.

Слишком много чувств и событий для одной ночи, а она, оказывается, припасла кое-что еще. Из отеля Гарсес направляется к местному гвардейскому посту, откуда шофер должен отвезти его в казармы Тетуана, и в эти мгновения смысл жизни заключается для него в том, что она, возможно, смотрит ему вслед из окна комнаты и видит, как он спускается по улице среди ночных теней. Он думает обо всем — и ни о чем. Какая-то часть его души бунтует и выплескивается на ни в чем не повинный камень, который он наподдает ногой, и тот быстро катится под уклон.

Земляной плац казармы освещен скрещенными лучами прожекторов. Слева, на офицерском полигоне, происходит что-то необычное. Войдя в корпус, Гарсес слышит встревоженные голоса, шум шагов, звонки, кто-то куда-то бежит, в кабинете коменданта кто-то кричит в телефон…

— Что случилось? — спрашивает Гарсес сержанта, который с несколькими солдатами спускается по лестнице.

— С полковником Моралесом беда. Он упражнялся с оружием, а оно выстрелило. Полковник убит.

Керригэн держит в руках телеграмму — сообщение министерства иностранных дел для внутреннего консульского пользования, написанное тем характерным стилем, каким обычно пишут биографии выдающихся деятелей, — и быстро скользит глазами по строчкам: Франсиско Франко. Дивизионный генерал. Родился в Ферроле 14 декабря 1892 года. С 1923 по 1926 год командовал Иностранным легионом в Марокко. Сыграл большую роль при оккупации сектора Ахдир, благодаря чему получил чин бригадного генерала. В 1928 году, после создания в Сарагосе Главной военной академии, по рекомендации генерала Примо де Риверы был назначен ее руководителем. Когда первое республиканское правительство закрыло это учебное заведение, генерал Франко принял командование XV пехотной бригадой. В 1933 году был назначен военным губернатором Балеарских островов, а в феврале текущего года — главнокомандующим вооруженными силами в Марокко. В мае по приказу министра обороны Хиля Роблеса стал начальником Генерального штаба. Способный и тактически грамотный военный, генерал Франко — одна из самых выдающихся фигур испанской армии, и не удивительно, что министры республиканского правительства ставят его выше всех остальных представителей командования и ценят не меньше, чем ценили его министры периода монархии, считая эту личность национальным достоянием. В ходе военной кампании в Астурии в октябре 1934 года был военным советником министра обороны. Выходец из семьи заслуженных военных.

— Все начинает проясняться, — говорит он, обращаясь к Эльсе Кинтане, которая серьезно и чуть вопросительно смотрит на него. — Жаль, что мы не можем поговорить с Гарсесом.

— Я вас не совсем понимаю.

Она сидит на низком табурете возле мавританского столика со скрещенными ножками, прислонившись спиной к стене, прямо под нимфой с завязанными глазами. Она в брюках и расстегнутой на несколько пуговиц белой рубашке с закатанными выше локтей рукавами. У вершины опрокинутого треугольника, образуемого распахнутым воротом, видна кружевная отделка, вздымающаяся и опадающая в такт дыханию.

— Нам не хватало лидера, а теперь он есть. Мы потратили на его поиски несколько недель, — поясняет журналист, делая большой глоток виски из стакана, который держит в правой руке, — и вот, когда он нашелся, наш друг испаряется, даже не попрощавшись.

— Со мной он попрощался, — возражает она, поднимая глаза. Она говорит спокойно, без всякого вызова, и Керригэн улавливает в ее голосе даже оттенок грусти. — Может быть, вы все-таки объясните, что происходит.

Керригэн подносит ей зажигалку, прикрывая огонек рукой, потом снова откидывается на спинку стула и закуривает сам, слегка щурясь от дыма.

— А происходит то, что ваша страна стоит на грани гражданской войны, что человек, который вас шантажировал, капитан Рамирес, является посредником между заговорщиками и немецкой компанией H&W, поставляющей вооружения, что эти поставки — не обычная частная сделка, а результат соглашения между нацистским Генеральным штабом и испанскими фашистами, что в последние месяцы в Танжер прибыло более двухсот тонн бомб, боеприпасов и взрывчатых веществ и, наконец, что мое правительство не только в курсе всего этого, но и по необъяснимым причинам согласно на установление в Испании военной диктатуры.

Керригэн указывает на лежащую на столе телеграмму:

— Настоящая хвалебная песнь профессиональным заслугам, огромным возможностям и антиреволюционному пылу молодого генерала. Бьюсь об заклад, что в случае необходимости британское правительство закроет порты Гибралтара и Танжера для республиканского военного флота, находящегося в проливе.

Эльса Кинтана сидит неподвижно, глаза ее спокойны, в них нет даже удивления. Если что-то ее и волнует, по ней этого не скажешь. Подобное хладнокровие, граничащее с высокомерием, которое она порой проявляет, приводит Керригэна в легкое замешательство.

— Что нужно делать? — решительно спрашивает она.

— Для начала вам лучше покинуть отель и перебраться сюда. Вы можете занять комнату Исмаила, там вас никто не потревожит.

Несколько мгновений она задумчиво смотрит в окно, словно прокручивает какую-то мысль.

— Спасибо, — наконец говорит она, опустив голову и поглаживая красный камень, который снова сияет на ее безымянном пальце. — Правда, спасибо, — повторяет она, на этот раз мягко и глухо, — хотя теперь я понимаю, что это кольцо не стоило таких усилий.