Из осторожных и несколько уклончивых показаний Гучкова перед следственной революционной комиссией следует, что автор показаний ночью с 1-го на 2-е марта действительно как бы форсировал вопрос и добился решения о поездке в Псков за отречением, будучи заранее уверен в противодействии со стороны советских кругов. Как будто бы это своего рода coup d’état в момент не окончившихся еще переговоров. Так и выходит под пером Шульгина. «Кажется, в четвертом часу ночи вторично приехал Гучков, – рассказывает Шульгин. – Нас был в это время неполный состав… ни Керенского, ни Чхеидзе не было. Мы были в своем кругу. И потому Гучков говорил совершенно свободно». «Гучков был сильно расстроен», – речь его Шульгин изображает в излюбленной для себя манере под стать своим личным позднейшим переживаниям. «Надо принять какое-нибудь решение», – говорил («приблизительно») Гучков. «Положение ухудшается с каждой минутой. Вяземского убили только потому, что офицер67… То же самое происходит, конечно, и в других местах. А если не происходит этой ночью, то произойдет завтра… Идучи сюда, я видел много офицеров в разных комнатах Гос. Думы: они просто спрятались сюда… Они боятся за свою жизнь… они умоляют спасти их… В этом хаосе… надо прежде всего думать о том, чтобы спасти монархию… Можем ли мы спокойно и безучастно дожидаться той минуты, когда весь этот революционный сброд начнет сам искать выход… И сам расправится с монархией… это неизбежно будет, если мы выпустим инициативу из наших рук…» И Гучков предложил «действовать тайно и быстро, никого не спрашивая… ни с кем не советуясь… Надо поставить их перед совершившимся фактом… Надо дать России нового государя… Я предлагаю немедленно ехать к Государю и провести отречение в пользу наследника»… Шульгин вызвался сопровождать Гучкова. По словам Гучкова, он просил послать с ним Шульгина. «Я отлично понимал, – излагает последний мотив своего решения, – почему я еду… Отречение должно быть передано в руки монархистов и ради спасения монарха… Я знал, что офицеров будут убивать за то… что они захотят исполнить свой долг присяги… Надо было, чтобы сам Государь освободил их от присяги. Я знал, что в случае отречения в наши руки революции как бы не будет. Государь отречется от престола по собственному желанию, власть перейдет к Регенту, который назначит новое правительство. Государственная Дума… передаст власть новому правительству. Юридически революции не будет». Для осуществления «всякого иного плана» «нужны были немедленно повинующиеся нам штыки, а таковых-то именно и не было».

Вся эта аргументация представляется в большой мере придуманной post factum. Психология действовавших лиц в предрассветные часы 2 марта рисуется значительно проще. В окружавшей обстановке, прежде всего, не было того зловеще страшного, о чем говорят некоторые мемуаристы, – напротив, на третий день революции стал намечаться некоторый порядок и успокоение в взбаламученном море стихии. На основании фактов, как увидим, это можно установить с достаточной определенностью. Поэтому инициатор решения 2 марта о необходимости немедленно добиваться отречения монарха вовсе не был, по-видимому, в том расстроенно-паническом состоянии, как представляет нам мемуарное перо Шульгина, – напр., упоминавшийся выше Мстиславский, активный член советского повстанческого «штаба», слившегося с думской военной комиссией под общим руководством Гучкова, рисует настроение последнего и всего его окружения из офицеров ген. штаба в критические дни 28 февраля и 1 марта «оптимистическим и самоуверенным». Быть может, такая оценка не так далека от действительности, – ведь надо было обладать большой дозой спокойствия и уверенности в будущем для того, чтобы в атмосфере нависших угроз, о которых говорит Шульгин, руководитель внешней обороны революции мог провести шесть часов в уютной обстановке частной квартиры в академической беседе о русских финансах, – так рассказывает гр. Коковцев о посещении его Гучковым в 8 час. вечера 28 февраля и даже «быть может» в решающую ночь первого марта. Именно самоуверенность должна была скорее побудить Гучкова форсировать в думском комитете вопрос о поездке в Псков тогда, когда, по позднейшему уверению Милюкова, несколько персонифицированному, ни у кого уже не было сомнения в том, что Николай II больше царствовать не может. Эта убежденность в окончательной форме могла, конечно, сложиться под давлением левых кругов. Отпадала компромиссная тенденция, представителем которой был Родзянко, и очередной становилась проблема отречения. Естественно, отходила на задний план и кандидатура уступчивого Родзянко и выдвигалась кандидатура человека, известного своим враждебным отношением к личности монарха, способного действовать, следовательно, более решительно и проявить большую настойчивость в достижении поставленной цели согласно плану, разработанному им еще до революции. Возлагались надежды и на отношения его с представителями верховного командования в армии. В этой комбинации понятно и выдвижение монархиста Шульгина, связанного с участниками заговора.

Внешние условия (реальные, а не воображаемые) поездки Гучкова весьма мало подходят к акту, которому приписывают характер coup d’état68 и который прикрывают пеленой большой таинственности. И это делает не один только Шульгин, показания которого, как непосредственного участника псковского действия, заслуживали бы особого внимания. Но мемуарист остается верен себе. «В пятом часу ночи мы сели с Гучковым в автомобиль, который по мрачной Шпалерной, где нас останавливали какие-то посты и заставы… довез нас до квартиры Гучкова, – повествует Шульгин. – Там А.И. набросал несколько слов. Этот текст был составлен слабо, а я совершенно был неспособен его улучшить, ибо все силы были на исходе». Гучков в своих показаниях засвидетельствовал противоположное. «Накануне, – говорил он, – был набросан проект акта отречения Шульгиным, кажется, он тоже был показан и в комитете (не смею этого точно утверждать). Я тоже его просмотрел, внес некоторые поправки». Припомним, как, по словам Стеклова, в ночном собеседовании с советскими делегатами сам Шульгин упоминал, что рука его писала отречение69.

«Чуть серело, – продолжает рассказ Шульгин, – когда мы подъехали к вокзалу. Очевидно, революционный народ, утомленный подвигами вчерашнего дня, еще спал. На вокзале было пусто. Мы прошли к начальнику станции. А. И. сказал ему: “Я – Гучков. Нам совершенно необходимо по важнейшему государственному делу ехать в Псков… Прикажите подать нам поезд…” Начальник станции сказал: “Слушаюсь”, и двадцать минут спустя поезд был подан». Вот это «чуть серело» сразу выдает беллетристическое измышление… По свидетельству Гучкова, «делегаты» думского комитета выехали в 1 час дня, а по свидетельству других официальных лиц из железнодорожного мира – около 3 часов. (По документу, воспроизводящему разговор по прямому проводу Ставки со штабом Северного фронта, можно точно установить, что гучковский экстренный поезд вышел из Петербурга в 2 часа 47 мин.) Любопытно, все для того же