Этого Сетис боялся больше всего. Все его инстинкты кричали: уходи, убирайся скорее. Путешественники то и дело исчезали в пустыне со всеми своими деньгами а если эти люди готовы продать собственных детей, значит, от них можно ожидать чего угодно. Но Орфет проворчал: «Неплохая мысль», — и, обернувшись к мальчику, подтолкнул его к остальным. Кипя от возмущения Сетис как можно высокомернее пожал плечами, прошагал мимо собравшихся и нырнул под низкую дверную притолоку. Как его угораздило в это впутаться?! Как сумела эта робкая девчонка втянуть его в такое приключение?

В доме было голо. Утоптанный земляной пол, потертые ковры, тюфяки на полу. Жарко было почти так же, как снаружи, а москиты кусались еще злее. В углу над какой-то тухлятиной кружились мухи. Вздохнув, Сетис смахнул пыль с низкой скамейки и сел. Деревенский люд уселся напротив, лицом к нему. Ну, торговаться-то он умеет. До тех пор, пока ему доверяют...

После долгих торгов, переговоров, покачиваний головами и презрительных смешков цена была установлена в одну сотню золотых за всю команду ребятишек, на что, видимо, и рассчитывали деревенские жители с самого начала. Старейшина поплевал на ладонь, и они с Сетисом пожали друг другу руки. Потом женщина принесла чашки и небольшой кувшин. Она вошла торопливо, словно все это время ждала за дверью и подслушивала. Плеснула на самое дно чашек по глотку мутного горячего напитка; на какой-то миг их глаза встретились.

Вид у нее был жалкий. Сетис поспешно отвел взор. Должно быть, это мать мальчика...

— Удачная сделка — Один из мужчин поднял чашку. Сетис с улыбкой кивнул.

— Для всех нас.

Они выпили. Напиток не только на вид, но и на вкус отдавал глиной.

Вошел Орфет, волоча за собой вещевой мешок. Сетис усадил толстяка рядом. Тот взмахнул чашкой, требуя воды, и осушил ее одним торопливым глотком. Не было никакой возможности поговорить с глазу на глаз, поэтому им пришлось просидеть в хижине весь вечер, выслушивая нескончаемую болтовню деревенских обитателей, их жалобы, рассказы, расспросы о контрабанде и опиумных притонах Порта. Наконец принесли еду — жалкие крохи в выщербленных чашках. Сетис брезгливо ковырялся в щедро наперченном мясе, спрашивая себя, что это за животное и давно ли оно мертво. Орфет же уплетал за обе щеки, быстро и неопрятно, разговаривал с набитым ртом, пылал скрытым торжеством, которое, казалось Сетису, должны были ощущать все присутствующие. Когда музыкант достал бутылку и пустил ее по кругу, жители засмеялись, кто-то хлопнул его по спине. Беседа оживилась, стала шумной. Когда очередь дошла до Сетиса, он понюхал горлышко. Не вино. Крепче. Самогон какой-то... Как раз то, что нужно этим людям.

Но, присмотревшись, он понял, что Орфет едва прикасается к бутыли, тогда как деревенские жители шумят и спорят все громче. Бутыль ходила по кругу, кто-то сбегал и принес вина из своих собственных запасов, и вот уже один из деревенских уснул, привалившись к соседу, опьянев от непривычной огненной жидкости. Орфет встал, отряхнул крошки и песок, шагнул к женщине, собиравшей тарелки, и что-то тихо сказал ей. Кивнув, женщина вышла.

Старейшина следил за ними.

— Сколько дашь за нее, торговец? — спросил он заплетающимся языком. — Если интересуешься...

— У меня и в мыслях не было обидеть вас, — серьезно ответил Орфет.

Женщина вернулась, неся деревянную лиру. Она протянула ее музыканту, тот взял инструмент, сел рядом с Сетисом и принялся настраивать.

— Ты умеешь играть на этой штуковине? — пальцы старейшины потянулись за бутылкой. Он приложился к горлышку, не сводя глаз с Орфета.

— Так, учился когда-то... — Натягивались и ослаблялись струны, дрожали в воздухе слетавшие с них ноты. — Смазать бы надо, — проворчал Орфет. Потом, не сказав больше ни слова, начал играть.

Сетис сидел и не верил своим ушам. Потому что грязный, шумный, мстительный толстяк с жирными щеками и крохотными глазками оказался великим музыкантом. Под его пальцами ритмично дрожали струны, ноты складывались в мелодию, становились музыкой, звуки кружились в воздухе, и жалкая хижина превратилась в темную, благословенную гавань, и среди трепещущих бликов единственной масляной лампы суровые лица селян покрылись мягкими тенями. Наступила ночь, внезапно, как всегда в пустыне, и мир преобразился. На людей снизошла божественная благодать.

Музыка была такой притягательной, что разговоры замедлились, потом и вовсе прекратились. Устало смолкнув, все слушали музыку, и казалось, дневная энергия покидает людей. Даже Сетис, утомленный тяжелым ходом, стал клевать носом и не сразу осознал, что Орфет запел.

Голос у него был низкий, чуть хрипловатый, он смешивался с залетавшим снаружи дымом костров, на которых готовили пищу. Песня, которую он пел, была во славу Царицы Дождя, она восхваляла ее сады далеко на западе, где плещут фонтаны, где озера глубоки и полны чистой воды, а на плодородной почве растут зеленые деревья и цветы. Музыка сплеталась со словами, и в ней слышались всплески и журчание ручейков. Погруженному в дремоту Сетису чудилось, что темная хижина растворяется в воде, он чувствовал ее вкус на пересохших губах, вода капала с листьев, собиралась в лужи, стекала по ступеням, будто мягкое полотно, из которого соткано прозрачное платье, струящийся наряд Царицы, прохлада, промелькнувшая в воздухе...

Потом кто-то тронул его за плечо, рывком выдернул из сладостных грез, и он понял, что деревенские жители расходятся, прощаясь, поддерживая друг друга, шатаясь в дверях.

Когда они остались одни, Орфет прислонил лиру к скамье и пристально посмотрел на Сетиса.

— Сколько?

— Сто. Мы можем себе это позволить, Мирани дала золота. Отпустим остальных ребят завтра утром, через несколько миль. Или позволим им сбежать. — Он устало подошел к тюфяку и, стянув грязную простыню, брезгливо ее осмотрел.

— Боже мой! Вши!

Орфет ничего не сказал.

Сетис зевнул.

— Ну и устал же я. Долгий выдался денек.

Он перевернул соломенный матрац, застелил его собственным плащом, лег и закрыл глаза.

— День еще не закончился. — Голос Орфета был тих и весел, словно музыка смягчила что-то внутри этого страшного человека. — Потому что, насколько я могу судить, как только сядет луна, кое-кто из наших новых друзей придет нас навестить. Но на этот раз пиршества не будет. Они придут перерезать нам глотки.

* * *

В лунном свете ступени Оракула призрачно белели, под ногами скрипел песок. Факел в руках у Гермии отбрасывал на каменную платформу неверные тени, его отблески плясали на краю бронзовой чаши, наполняли ее движением, бликами, таинственными силуэтами. Мирани подошла к чаше, присела на корточки.

У себя за спиной она ощущала высокую фигуру Гласительницы, чувствовала ее ледяную улыбку.

— Будет ли Бог с нами сегодня ночью? — Даже голос ее был холодным.

Мирани сглотнула подступивший к горлу комок. Коснулась чаши кончиками пальцев и подняла, ощутив грозную тяжесть. Сквозь прорези в маске она, оцепенев от ужаса, смотрела на ее содержимое — скользкое, свернувшееся кольцами тело.