К 10 часам вечера мы подъехали к резиденции турецкого посла, перед которой стояли толпы штурмовиков. Нас приветствовали по-нацистски буквально на каждом шагу. Все комнаты были переполнены людьми. Стол футов в тридцать длиной был заставлен блюдами с холодным мясом, овощами и хлебом. Гости набросились на еду с такой жадностью, как будто с самого утра не имели ни крошки во рту, затем стали пить пиво. Среди присутствующих я увидел фон Папена5, который пользуется весьма незавидной репутацией в Соединенных Штатах. Мне удалось избежать встречи с ним. Мы пробыли на вечере всего лишь несколько минут.

Вторник, 31 октября. Я слегка простудился и слег в постель. Мне сообщили, что меня настоятельно желает видеть доктор Чарлз С. Макфарленд, бывший представитель Федерального совета христианских церквей в Соединенных Штатах, некогда настроенный прогермански. Он разъезжал по стране в течение одной или двух недель и хорошо изучил сложившееся здесь положение. Я принял его в половине седьмого. Он рассказал мне, что имел почти часовую беседу с Гитлером и сообщил рейхсканцлеру, что 4000 протестантских священников отказались признать гитлеровскую реформацию церкви6; 2700 священников собираются заявить официальный протест по этому же поводу после выборов; к протесту священников присоединилась одна из крупнейших богословских школ; католики также возмущены Гитлером; папа римский обдумывает возможность принятия соответствующих мер. По словам Макфарленда, Гитлер заявил, что ему ничего не известно о протесте 4000 священников, и просил Макфарленда довести до сведения церковных руководителей, что хотел бы повидаться с ними. На это Макфарленд заметил, что любое посягательство на свободу совести в Германии вызовет решительное противодействие со стороны американских протестантов. Гитлер, по всей видимости, отдает себе отчет в тех осложнениях, которые грозят ему в области религии, и понимает опасность нового конфликта.

Вечером, в четверть девятого, мы, надев фраки, отправились на званый обед, который давали французский посол с супругой и на который мы были уже давно приглашены.

В большой комнате, превращенной в гардеробную, гостей встречали два одетых в ливреи лакея, которые с одинаковой готовностью принимали как верхнее платье, так и чаевые. На великолепной лестнице стояли пажи в живописных ливреях эпохи Людовика XIV. У входа в гостиную еще два лакея раздавали гостям карточки с указанием их места за столом. Пол в гостиной был застлан чудесным ковром, с вышитой посредине огромной буквой «N», долженствовавшей служить своего рода напоминанием (особенно немцам) о победах Наполеона. Доктор Ялмар Шахт и граф фон Бассевиц были вынуждены либо перешагнуть через этот знаменитый инициал, либо обойти его стороной. И хотя они промолчали, огромная буква не укрылась от их внимания.

Стены комнат были увешаны красивыми гобеленами. Всюду стояли кресла в стиле Людовика XIV. Гости – их было человек тридцать – прошли в столовую. Я шел об руку с мадам Франсуа-Понсэ. В столовой меня поразили гобелены и портреты французских генералов эпохи Людовика XIV. Особенно обращал на себя внимание портрет юного Людовика XV. Стол был сервирован с большим вкусом и по всем правилам этикета. Вдоль стен столовой застыли восемь или десять лакеев в костюмах пажей. Все это своим великолепием далеко превосходило то, что я видел у бельгийцев.

В течение часа гости были всецело заняты едой, перебрасываясь лишь незначительными замечаниями. Мне, правда, удалось завести довольно интересный разговор по-немецки с фрау Шахт. После обеда все чинно перешли в гостиную и, разбившись на небольшие группы, обменивались новостями, а без четверти двенадцать пришли музыканты, чтобы дать концерт для собравшихся. К этому времени я почувствовал себя так плохо, что мне пришлось извиниться и уехать домой, хотя, к сожалению, я не догадался предупредить хозяев, что встал с постели, чтобы присутствовать на этом обеде. Хозяева, кажется, немного обиделись, но другого выхода у меня не было. Мы ушли как раз в тот момент, когда гости направились в концертный зал. Итак, демократическая Франция сегодня показала себя во всем блеске перед автократической Германией.

Воскресенье, 5 ноября. Прибыли два новых сотрудника посольства: Джон Уайт – сын знаменитого республиканца Генри Уайта, бывшего в свое время членом вильсоновской делегации на Парижской конференции 1918–1919 годов, и Орме Уилсон – родственник Пирпонта Моффата, чиновника государственного департамента. Один из них назначен на должность советника посольства, другой – на должность второго секретаря. Оба показались мне неплохими людьми, хотя Уайт выглядит слишком англизированно и говорит с явным гарвардско-оксфордским акцентом.

Четверг, 16 ноября. Сегодня вечером мы обедали вместе с Ялмаром Шахтом, швейцарским посланником и Августом Дином – знаменитым владельцем селитровых заводов, с которым я познакомился на одном из приемов несколько дней назад. Может быть, из-за того, что нам пришлось уйти слишком скоро, наша беседа так и не успела стать интересной. Доктор Шахт в довольно решительных словах заявил, что мои выступления в Германии принесли стране большую пользу. Мне было не совсем ясно, что именно он хотел этим сказать, разве только он намекал на то обстоятельство, что мои заявления укрепили его позиции в кабинете. Публично он клянется в верности Гитлеру и в то же время уверяет меня, что стоит за либеральную торговую политику, даже за свободу торговли, т. е. именно за то, что канцлер, судя по его устным и письменным заявлениям, с такой яростью предает анафеме. Дин говорил мало. Он, насколько мне известно, ведет себя, как и следует руководителю крупного треста, неизменно рассчитывающему на правительственную помощь и отказывающемуся платить налоги, соразмерные получаемым прибылям.

Суббота, 18 ноября. Сегодня утром ко мне заехал доктор Мендельсон-Бартольди – крупный юрист-международник и профессор Гамбургского университета, уволенный недавно из-за того, что его дед был евреем, хотя сам он был крещен и считается христианином. Он рассказал мне, что этим летом посетил международную ярмарку в Чикаго и Чикагский университет, где прочел ряд лекций с очень большим успехом, как мне это было уже известно и из других источников. Он уходит из университета с 1 января 1934 года. Зная, какой известностью он пользуется в Соединенных Штатах и Англии, я не могу понять, как гитлеровское правительство решилось уволить его. Он произвел впечатление компетентного и весьма почтенного человека. После его ухода я продиктовал письмо в институт Карнеги в Нью-Йорке с просьбой ассигновать доктору Мендельсону-Бартольди сумму, равную его двухгодичному содержанию, в надежде, что германский министр просвещения Бернгард Руст сумеет добиться его восстановления на работе.

Воскресенье, 19 ноября. Два месяца назад я дал согласие выступить с лекцией о Мартине Лютере на собрании Германо-американской церковной ассоциации. В то время я еще не знал, что правительство намеревается объявить один из дней ноября Днем Лютера и отметить его, в частности, организацией публичных выступлений высокопоставленных государственных деятелей о великом реформаторе. Я назвал 19 ноября как наиболее удобную для себя дату. Но случилось так, что еще в октябре правительство решило провести 15 ноября кампанию в поддержку решения о выходе Германии из Лиги наций, а следующее воскресенье, т. е. 19 ноября, объявить Днем Лютера. По этой причине я очутился в весьма неловком положении, так как мое выступление приобретало теперь полуофициальный характер. Однако было уже поздно менять что-либо.