Филиппусис показал на небольшой холм, который возвышается над кофейней Диноса, замыкая порт с левой стороны.

— Монастырь Григориат построен примерно на такой же высоте и тоже выдается в море. Он не такой внушительный, как Симонопетра, — в том-то аж двенадцать этажей, и впечатление такое, будто он презирает окружающее пространство. А Григориат всего лишь добавил несколько прямых линий к каменистому пейзажу. Как только он показался вдалеке, я сразу успокоился. И тут же у нас за спиной послышалось пение. Вскоре появился монах верхом на ослике. При виде нас он ничуть не удивился и сразу понял, что Аргирис уже совсем без сил. Уступил ему своего осла, а сам пошел пешком. Никто из нас не сказал ни слова. Так мы и познакомились с Евтихиосом, в полном молчании. В монастыре нас просто спросили, хотим ли мы есть. Дело уже было к вечеру. Мы заснули как убитые. Я проснулся только на следующий день, в полдень. Море успокоилось. Я открыл окошко и развеял по ветру остатки героина, который взял с собой. Аргирис еще спал.

Филиппусису нравилось рассказывать эту историю. Я был уверен, что он рассказывал ее много раз. «Он ее постепенно улучшает, — подумал я. — Однажды она приобретет свою окончательную форму».

— В последующие дни нами никто не занимался. Мы совершали долгие прогулки. Доходили до часовни, посвященной Иоанну Богослову, довольно высоко в горах. Так уставали, что по возвращении в обитель хотели только спать. На четвертый день мы кольнулись метадоном и покурили гашиша у себя келье. Аргирис то и дело вставал и бил кулаком по окнам. У нас были два окошка с мелким переплетом. К концу дня он в них все стекла перебил. Вечером заглянул Евтихиос, которого мы не видели со времени своего прихода. Он нам показался намного старше, чем в первый раз, и был гораздо разговорчивее. Сказал, что его мать родом с Тиноса. Он много чего знал про нас, поэтому мы предположили, что он навел справки у своих родственников, которые остались у него на острове. Он велел нам поразмыслить. «Вы сами должны понять, почему начали принимать этот дурман», — сказал он нам. Аргирис его не слушал, только тихонько плакал, монотонно и без малейшего перерыва, я уж думал, он никогда не остановится.

Мне вспомнилось утверждение Фрериса, что монахи знают все о своих гостях. Стулья во дворике перед кофейней Диноса стояли вокруг столиков наклонно, опираясь спинками об их края. Впечатление было такое, будто они секретничают между собой.

— И ты понял? — спросил я.

— В молодости я ставил себя выше других. Мне казалось, что ни одна из возможностей, которые открывала передо мной жизнь, меня не достойна. Будущее заранее внушало мне скуку. И на героин я смотрел как на средство избежать обыденности, которая засасывала моих друзей одного за другим. В первый раз я попробовал его накануне Пасхи. И был этим очень горд, словно подвиг совершил. Природа вдруг приобрела краски небывалой красоты.

Я подумал, что слово «героин» происходит, возможно, от слова «герой». «Это слово обещает приключения… Филиппусис стал жертвой соблазнительного созвучия». Я стал читать названия, написанные на бортах лодок: святой Артемий, святой Мина, святая Ирина, Кати, святая Екатерина. У меня возникло предчувствие, что этот период моей жизни завершится такой же причудливой процессией, как и парад греков в Балтиморе. Во главе кортежа я бы поставил Фалеса. В руках он держал бы посох, с помощью которого измерил высоту пирамид.

— Мы два месяца прожили в монастыре Григориат. У нас бывали трудные моменты. Но мы их все-таки преодолели, с помощью метадона, с помощью ракии, которую захватили с Тиноса — мы на нее изрядно налегали в это время — и с Божьей помощью, конечно. Регулярно вставали к заутрене, каждый день говорили с Евтихиосом, который ни на шаг от нас не отступал. Он уже имел дело с наркоманами. Мы не таясь курили в его присутствии. Узнали от него, что помогать маргиналам — вообще в обычае этого монастыря, и что тамошние монахи даже избавили от тюрьмы одного торчка из Фессалоник, виновного в грабеже. Наняли ему хорошего адвоката.

— Ты хочешь сказать, что монастырь оплатил адвоката?

— Да.

Мы опять прошли мимо его кондитерской, которая называется «Дольче», — название написано розовыми буквами на темно-синей вывеске. Было еще рано. Солнце стояло прямо над Домом культуры, самым большим зданием в порту. Оно принадлежит Церкви. Мы уселись на симпатичные чугунные грибки, к которым швартуют суда. Кажется, они называются кнехтами, если не ошибаюсь.

Филиппусис сказал мне, что Евтихиос изучал химию, долго пробыл миссионером в Африке и достаточно знал суахили, чтобы переводить на этот язык некоторые писания Отцов Церкви. Он вообще почитает его за святого человека. Уверял меня, что тот вылечил Аргириса от сильнейшей лихорадки, всего лишь прочитав молитву.

— И лихорадка с Аргириса перекинулась на него самого.

Он сам присутствовал при этом маленьком чуде, видел его собственными глазами.

Тем не менее чуда дезинтоксикации за два месяца не произошло. Обоим друзьям пришлось еще несколько раз побывать на Святой Горе, пожить в других монастырях. Сегодня он считает, что полностью излечился.

— А Аргирис? Тоже выздоровел?

В ответ он изобразил на лице сомнение. Похоже, Аргирис так толком и не понял, почему его в юности потянуло к наркотикам.

Он мне сообщил также, что у некоторых монахов есть любовницы в Фессалониках и что до недавнего времени в монастыре Святого Пантелеймона можно было видеть портреты двух русских княгинь с вызывающими декольте. Своего кузена, влюбленного в Марию, он на Афоне не встречал ни разу. А процент гомосексуалистов варьируется от обители к обители.

— Где мало, где много.

В монастыре Пантократор их явно большинство. Он вспомнил одного молодого послушника, похожего на архангела Гавриила, каким он изображен в церкви Карьеса.

— У него были кудрявые каштановые волосы, большие черные глаза и маленький красный рот. «Я царица в своей келье», — говорил он нам. У него жили щегол и кошка. Кошка была совсем дикая, он пытался ее приручить, подвешивая на веревке за окном.

Поднялся легкий ветерок. Слышно было, как плещутся волны о мол. У Дома прессы качались из стороны в сторону два металлических стенда с ежедневными газетами. Газеты шуршали на ветру, как листва. Продавщица Филиппусиса помахала ему рукой, давая понять, что он ей зачем-то нужен. Я проводил его до двери кондитерской. Он мне показал на горку печенья колечками.

— Знаешь, как называется это печенье? «Византийское»! Оно соленое, с кусочками оливок.

Я заметил на полках варенье моей матери. Он мне дал одну византийскую печенюшку. Немного погодя я сунул ее в карман.

Я снова прошелся по набережной, но на этот раз в одиночестве. Мне было приятно побыть одному. Признания Филиппусиса не слишком меня тронули, просто было грустно, что я не в состоянии уразуметь все до конца. Мне никак было не понять, откуда у него в моем возрасте взялось предчувствие, что он будет скучать в жизни. Сомневался я и в значении, которое он придавал своей встрече с Марией в закусочной, пусть и неожиданной. Смутно припоминались слышанные в прошлом пустые разговоры о всяких случайностях. Его ежедневным беседам с Богом в первые часы зари я ничуть не завидовал. И был уверен, что очень скоро забуду его рассказ. Я сел в кофейне Диноса, все еще закрытой, и сделал несколько заметок на бумаге, которую дала мне ночная медсестра в Сиросской больнице.