За напитками они в подробностях рассказали Филиппу о том, что произошло во дворце. Начало было признано многообещающим, но все сошлись на том, что решающим станет завтрашний день. Задача им предстоит далеко не легкая. По словам Ребуля, погреб у него огромный, и среди нескольких тысяч бутылок им предстоит найти всего пятьсот.

Сэм отодвинул бокал и встал:

— Я, пожалуй, пойду к себе и сделаю несколько звонков. В Лос-Анджелесе давно уже ждут от меня новостей, и лучше звонить им до ланча. А вам, наверное, не терпится поделиться семейными сплетнями.

— И вы не хотите послушать об эротическом салоне? — огорчился Филипп.

— Очень хочу, но только не сегодня.

* * *

В Лос-Анджелесе было одиннадцать утра, а Элена Моралес уже подумывала о том, чтобы найти в «Желтых страницах» телефон какого-нибудь недорогого киллера. Дэнни Рот своими звонками — то ледяными и высокомерными, то сварливыми, то угрожающими — задергал ее до такой степени, что она уже неоднократно с удовольствием представляла себе, как организует его убийство. А кроме того, от Сэма уже несколько дней не было никаких известии, и она понятия не имела, как продвигается расследование. Поэтому, когда секретарша объявила, что с ней хочет поговорить мистер Левитт, Элена схватила трубку с намерением сорвать на нем все накопившееся зло.

— Да, Сэм. Что у тебя? — Ее голос наводил на мысли о вечной мерзлоте.

— Вот что мне в тебе нравится, Элена, так это неизменная приветливость. Слушай.

За пять минут он рассказал ей о том, что привело его во дворец Фаро, о встрече с Ребулем и о намеченном на завтра визите в погреб. Элена выслушала, не перебивая, и только потом заговорила сама:

— Значит, твой знаток криминального мира Аксель Шредер считает, что Рот сам организовал похищение?

— Именно так.

— Но ты ему не поверил. И пока еще не знаешь, найдешь ли в погребе у Ребуля краденое вино.

— Именно так.

— А если найдешь, как собираешься доказывать, что оно краденое?

— Я работаю над этим. — Он немного помолчал. — Элена, а почему у тебя такой голос?

— Потому что парижское отделение прислало нам досье Софи Косте.

— И что?

— А то, что там есть фотография. И она совсем не такая, как ты мне описывал. — Сэм ухом чувствовал ледяной холод, льющийся из телефонной трубки. — Спокойной ночи, Сэм.

Она повесила трубку, не дав ему возможности ответить.

Сэм проснулся рано. На душе после вчерашнего разговора с Эленой остался неприятный осадок. Может, стоит ей перезвонить? Нет, не надо, это лишнее. К черту! Если ей нравится делать поспешные выводы, пусть делает. Сэм расхаживал взад-вперед по комнате, и его преследовало чувство déjà vu[45]. Именно так в прошлом и начинались все их ссоры: с ее подозрений и его упрямства. Ссоры получались бурными, как и примирения. Он потряс головой, отгоняя непрошеные воспоминания, и занялся досье Ребуля, собранным Филиппом.

Французским Сэм владел не слишком уверенно, но главное в этих документах он сумел уловить. А главным было то, что, какую бы роль Ребуль ни играл в данный момент, он не уставал превозносить Францию и все французское: французскую культуру, язык, кухню, вина, шато, моду, французских женщин, французских футболистов, даже французские скоростные поезда TGV, хотя и признавался, что никогда ни на одном не ездил. И каждый раз у него выходило так, словно он сам сыграл немалую роль в создании всего этого.

Единственным, что, по его мнению, мешало Франции стать истинным раем на земле, была серая армия fonctionnaries, знаменитых французских бюрократов, отравляющих жизнь своим соотечественникам. Эту публику Ребуль терпеть не мог и каждую весну, давая пресс-конференцию по поводу очередной выплаты налогов, обрушивался на них со свирепой критикой. Он не только сообщал всему миру, сколько именно заплатил, но для наглядности переводил эту цифру в зарплату чиновников, после чего с полным правом критиковал их лень, некомпетентность и бестолковость. Пресса эти крестовые походы против бюрократизма обожала, и на его пресс-конференциях всегда было полно журналистов.

Ребуль вообще мог считаться редким явлением среди миллиардеров. Как правило, они предпочитают тихо, будто в пруду, сидеть в Нассау, Женеве или Монако, время от времени высовываясь на поверхность для того, чтобы проверить, не собирается ли местное правительство увеличить подоходный налог. Сэм невольно почувствовал симпатию к человеку, готовому платить весьма высокую цену за право жить в собственной, горячо любимой стране. Одобрительно кивнув, он захлопнул досье и пошел вниз, в вестибюль, где его ждала Софи.

* * *

Флориан Виаль встретил их у парадного входа во дворец Фаро. Если бы Сэм не знал, что он главный смотритель погреба Ребуля, то скорее всего принял бы его за профессора или даже преуспевающего поэта. Несмотря на теплую весеннюю погоду, на Виале, проводящем большую часть жизни в холодном погребе, был теплый костюм из толстого, бутылочного цвета вельвета. На шею кокетливым французским способом был намотан длинный черный шарф. Из-под него выглядывал краешек воротника темно-лиловой рубашки. Свои длинные седеющие волосы он зачесывал назад, а бородку подстригал аккуратным клинышком. Голубые глаза пытливо смотрели из-за круглых очков без оправы. Виаль казался гостем из XIX столетия, словно сошедшим с полотна Тулуз-Лотрека: «Завсегдатай бульваров, спешащий навестить свою любовницу». Для полного сходства не хватало только широкополой шляпы и пальто.

Он склонился над рукой Софи и пощекотал ее пальцы своими усами.

— Enchanté, madam. Enchanté.[46]— Потом повернулся к Сэму и энергично потряс его руку. — Très heureux, monsieur.[47]— Тут он испуганно всплеснул руками: — Mais pardonnez-moi![48]Я и забыл. Мсье Ребуль предупреждал меня, что вы предпочитаете говорить по-английски. С этим не будет проблем. Я хорошо знаю ваш язык. Ну что ж, начнем?

Следуя за Виалем, они прошли ряд богато украшенных комнат — он называл их salons — и наконец оказались в огромной кухне. В отличие от salons, сохранивших довольно помпезный исторический интерьер с позолотой, канделябрами, драпировками и кистями, кухня воплощала собой триумф современной дизайнерской мысли: полированный гранит и нержавеющая сталь сверкали в свете бесчисленных лампочек. Единственным намеком на верность старым кулинарным традициям служила красивая чугунная полка с крючками, на которых висели тридцать или сорок начищенных до блеска медных сковородок. Виаль продемонстрировал своим гостям массивную плиту «Ле Корню» с таким количеством горелок, духовок и подогревателей для тарелок, что ее одной хватило бы на целый банкет, и с гордостью заметил: