…А в начале нулевых Тапу уволили. Ей было уже пятьдесят, ещё пять лет до пенсии, а на работу теперь женщин такого возраста уже не брали. В Европе это назвали бы эйджизмом и засудили бы такого работодателя, но у нас не Европа. Она не теряла присутствия духа, бралась за любую работу, пусть малооплачиваемую и временную, пыталась поддерживать хотя бы относительный порядок в квартире, где продолжали пьянствовать неработающи муж и свёкор, тянула внуков — собственно, она стала жить жизнью дочери и её семьи, радоваться их радостями, заботиться их заботами, остальное делая автоматически, про инерции, по долгу. Слава Богу, брак Маши казался крепким и удачным: надёжный муж, двое детей, мир в доме.

Мечась между работой, своими алкоголиками и семьёй дочери, никогда не хворавшая Тапа чувствовала себя всё хуже и хуже, но собой заниматься было некогда и не на что. И в один непрекрасный день вдруг впала в кому.

В больнице поставили диагноз: диабет, назначили инсулин и диету. А «пирожок» Тапа всё худела и слабела. Наконец, ей сказали: рак поджелудочной железы. Неоперабельно. Метастазы. Она и тут не сдалась. Прошла один курс химиотерапии, через полгода нужен был второй, а денег на него не оказалось, лекарства стоили безумно дорого, и сроки были упущены. В последний раз, придя на традиционную встречу одноклассников, она сказала: я пришла с вами попрощаться. И, прежде никогда не жаловавшаяся, рассказала о своей беде. Она уже ушла из дома, сойдясь с каким-то полюбившим её мужчиной и, не желая, больная, обременять дочь, которую именно тогда бросил муж, жила со своим последним в жизни мужчиной в общежитии в какой-то глухой промзоне: он был приезжим, работал на заводе и трогательно ухаживал за Тапой, зная её диагноз.

Несколько наших одноклассниц были врачами, положили Тапу в хорошую клинику. Собрали денег, дали кто сколько мог. Кто-то из наших мальчиков, ставших в новые времена состоятельными господами, возили её на консультации к медицинским светилам. Ей провели второй курс «химии», одноклассники собирали деньги на третий, но было уже поздно. Тапа умерла в доме дочери Марии пятидесяти пяти лет от роду. Последнее, что смогли сделать наши девчонки, — облегчить ей уход. Единственная милость по отношению к умирающим при страшных, невыносимых болях и обязанность врача — назначить наркотики. Но выпросить достаточную дозу у нынешних медиков — дело сложное. Девчонки доставали их по своим каналам.

И кудрявая Мария

За окошком зимним плачет,

И твердит: «Мамита мия!»

А «мамита» — мама значит.

Век былой прошёл, пропал…

Если б нынче Робин встал

Из могилы средь полян,

Если б дева Мариан

Снова в этот лес пришла,

Явь бы их с ума свела:

Повалил дубы с тех пор

Корабельщика топор,

И в волнах гниют они.

Пчёлы смолкли в наши дни,

Нынче — странно! — даже мёд

Всяк за деньги лишь возьмёт!

Джон Китс (пер. В. Рогова)

Катерина, 57 лет:

— Мы дружили с ней с детства. Жили в одном подъезде, я — на втором этаже, Марианна — этажом выше. Мать её работала на АТС, отец был инженером в институте Курчатова; что-то там аварийное случалось, и он входил в реактор, получил не одну дозу облучения. Я иногда думаю, не с него ли писался образ Гусева в сценарии знаменитого фильма «9 дней одного года»?.. У Марианны была сестрёнка, они обе хорошо рисовали. После школы Марианна собиралась поступать в Строгановку: говорили, есть все данные, есть художественный талант. Но человек она была творческий, неожиданный, бывало, и для неё самой: творческие люди живут в каких-то других пространстве и времени. В общем, очередной из творческих туров она пропустила и пошла работать в Музей Пушкина, каким-то техническим сотрудником. Там познакомилась с будущим мужем, вышла замуж.

Обитали они в комнатушке при музее, иной жилплощади не было. Условия, понятно, примечательные: чтобы пройти в туалет, надо было спуститься вниз и миновать всю анфиладу комнат дома, ванна или душ отсутствовали, горячая вода — тоже. Приладились кое-как и горячую воду брали из батареи центрального отопления. Через год родилась дочка.

Жили в ужасающей бедности — какие зарплаты у технических работников музеев? Когда появлялись хоть какие-то деньги, Марианна шла в арбатский гастроном и торжественно покупала двести граммов мяса. Рождение дочери как-никак принято отмечать: для интеллигентных музейных тётенек куплено было угощение — одна бутылка вина, а ещё гнали самогон и настаивали его на лимонных корочках, на том, на сём. Когда гости разошлись, бутылка магазинного вина оказалась нераспечатанной.

Муж Марианны оказался психопатом, жену бил. Развелись. Вместе с дочкой вернулась к родителям и сестре. Бывший муж ещё долго безобразничал, приходил, угрожал, выбивал дверь в квартиру. Приходилось вызывать милицию — уникальная ситуация для тихого дома в центре Москвы. Было мучительно больно — перед родителями, соседями, перед самой собой.

Жизнь надо было как-то устраивать. И Марианна стала работать в известном московском музыкальном театре, в бутафорском цехе. Умелые руки многое могли, но зарплата… И вновь нищета. Не все театры имели бутафорский цех, потому обращались в театр Марианны. Она выполняла сложные заказы для Геликон-оперы, делала бутафорию для Кремлёвских ёлок, для шоу Сергея Зверева, специальных матрёшек для уникального циркового номера дрессированных ёжиков… Тем в основном и зарабатывала. Но и при том часто голодала. Бывало, что денег хватало, только чтобы на троллейбусе доехать до театра. Курить приходилось «Беломор» — потому что самый дешёвый.

Другая при такой жизни завяла бы, скуксилась и махнула на всё рукой, но не Марианна. Она была очень светлым и лёгким человеком. Получив комнату в коммуналке, долго радовалась. Она вообще была радостным существом.

Меня с дочкой она приглашала на все прогоны новых спектаклей, на лучшие места «для своих». Лучшие места в её театре были на самой верхотуре, на балконе, причём в проходе — ну кто бы догадался? Мы запасались газеткой, чтобы сидеть на ступеньках, — именно оттуда была лучше всего видна сцена и оказывалась наилучшей акустика. Благодаря Марианне мы были в курсе самых свежих новостей театральной Москвы, а как интересно наблюдать за работой бутафоров в цехе — не передать словами…

У неё случались романы, но все какие-то бесплодные и неудачные. Один приятель поселился в её коммунальной комнатке, не платя за неё, и, бывало, удивлялся тому, что она ещё иногда туда приезжает. Потом он исчезал, но и другой оказывался не лучше. Лёгкость, так привлекавшая в ней мужчин, при совместной жизни начинала казаться им легкомыслием и безалаберностью, свет и тепло, от неё исходившие, принимались как должное, без благодарности: вот стоит лампа и светит, и греет, для чего же она нужна, как не для этого?