Он фыркает с таким презрением, будто собирается дать мне пощечину:

– Может быть, вы и не Рейвенкорт, но рассуждаете вы совсем как он.

Осмыслив это заявление, я на миг умолкаю. До сих пор я считал, что моя личность – какая ни на есть – перемещается в новое обличье, как горсть мелочи в карман. А что, если это не так?

В предыдущих воплощениях мне бы не пришло в голову ни угрожать Каннингему шантажом, ни тем более привести угрозу в исполнение. В поведении Себастьяна Белла, Роджера Коллинза, Дональда Дэвиса и Рейвенкорта нет ничего общего. Может быть, я не подчиняю их своей воле, а, наоборот, подчиняюсь их желаниям? В таком случае мне надо действовать с превеликой осторожностью. Одно дело – занимать тела этих людей, и совсем другое – повиноваться любой их прихоти.

Каннингем, сбивая меня с мысли, подносит огонек зажигалки к листу бумаги.

– Что вам от меня нужно? – резко спрашивает он, швыряя горящую записку на каминную решетку.

– Покамест у меня для вас есть четыре поручения. – Я начинаю загибать пухлые пальцы. – Во-первых, у дороги в деревню есть старый колодец. В расщелину каменной кладки вложена записка. Прочтите ее, но оставьте на месте, а по возвращении перескажете мне содержание. Это надо сделать быстро, потому что через час записки уже не будет. Во-вторых, необходимо отыскать маскарадный костюм чумного лекаря. В-третьих, общаясь с обитателями Блэкхита, словно бы невзначай упоминайте имя Анна. Дайте понять, что ее разыскивает лорд Рейвенкорт. И в-четвертых, познакомьтесь с Себастьяном Беллом.

– С доктором Себастьяном Беллом?

– Да, с ним.

– Для чего?

– Я помню, как был Себастьяном Беллом, но не помню, что встречался с вами, – поясняю я. – Если это можно изменить, значит сегодня можно изменить и кое-что еще.

– Гибель Эвелины Хардкасл?

– Совершенно верно.

Каннингем тяжело вздыхает и оборачивается ко мне. Он выглядит каким-то изможденным, будто не беседовал со мной, а целую неделю скитался по пустыне.

– Если я все это исполню, то содержание вашей записки останется в тайне? – спрашивает он с отчаянной надеждой в голосе.

– Да, даю вам слово. – Я протягиваю ему липкую от пота ладонь.

– Тогда у меня нет выбора. – Он твердо, почти без брезгливости, пожимает мне руку и уходит – торопливо, словно убегая от дальнейших поручений.

Влажный воздух обволакивает меня, пропитывает одежду, просачивается до мозга костей. В библиотеке веет унынием, и я, тяжело опираясь на трость, встаю с кресла.

Выхожу в кабинет и оттуда отправляюсь в апартаменты Рейвенкорта, чтобы подготовиться к встрече с Хеленой Хардкасл. Если она собирается убить Эвелину, то, Бог мне свидетель, я у нее это выпытаю.

В доме тихо, мужчины ушли на охоту, женщины собрались в оранжерее. Даже слуги исчезли где-то в подсобных помещениях, готовят все необходимое для сегодняшнего бала. Безмолвие нарушает только дождь – он стучится в окна, требует, чтобы его впустили в дом. Беллу не хватало шума, но Рейвенкорт всегда замечает пороки окружающих, и тишина его успокаивает. Освежает, как свежий воздух, ворвавшийся в затхлую комнату.

Мои размышления прерывает звук шагов, медленных и решительных. Я пока добрел только до обеденного зала, где по стенам над длинным дубовым столом красуются древние охотничьи трофеи – пыльные звериные головы с выцветшим мехом. Эхо шагов разносится по пустой комнате, издевательски подражая моей шаркающей походке.

Обливаясь потом, я замираю.

Шаги смолкают.

Утираю испарину со лба, нервно озираюсь, жалея, что у меня нет хотя бы ножа для бумаги. Неповоротливое тело Рейвенкорта тянет меня ко дну, как огромный якорь. Я не могу ни убежать, ни дать отпор – а даже если и мог бы, то дрался бы с воздухом. Обеденный зал пуст.

Помедлив, снова трогаюсь с места, опять слышу за спиной призрачные шаги. Резко останавливаюсь – и шаги утихают. Из-за стены доносится зловещий смешок. Сердце колотится, по коже бегут мурашки. Объятый ужасом, я неуклюже бросаюсь к двери в гостиную, через которую виден вестибюль. Шаги больше не подражают моей походке, они приплясывают, смех раздается со всех сторон.

Я ковыляю к дверям, задыхаясь от страха, едва не спотыкаясь о трость. Пот заливает глаза. Добираюсь до вестибюля. Смех обрывается, вслед мне несется шепот:

– До скорой встречи, кролик!

16

Шепот давно стих, но десять минут спустя меня все еще не отпускает ужас. Пугают не сами слова, а звучащее в них зловещее удовольствие, обещание крови и боли. Только глупец усомнится в том, что это проделки лакея.

Поднимаю руку, проверяя, дрожит ли она, решаю, что несколько успокоился, и бреду дальше, в свои апартаменты. Через пару шагов слышу тихие всхлипы где-то в темном коридоре, в глубине вестибюля. Почти минуту вглядываюсь и вслушиваюсь в темноту, опасаясь подвоха. Нет, на лакея не похоже – вряд ли он способен исторгнуть такие жалобные, печальные стоны.

Движимый сочувствием, делаю робкий шажок вперед, попадаю в узкую галерею, где по стенам развешаны портреты семейства Хардкасл. Представители давно ушедших поколений чахнут в глубине галереи, у самых дверей красуются изображения нынешних владельцев. Леди Хелена Хардкасл величественно восседает в кресле, рядом стоит ее супруг, оба темноволосые, темноглазые, оба донельзя надменные. Бок о бок с ними – портреты детей. Эвелина у окна теребит краешек занавески, кого-то ждет. Майкл сидит в кресле, закинув ногу на подлокотник, на полу валяется книга; ему скучно читать, его переполняет юношеский задор. В углу каждого портрета виднеется размашистая подпись: «Грегори Голд». Я слишком хорошо помню, как художник избивал дворецкого; до боли сжимаю набалдашник трости, ощущаю вкус крови во рту. По словам Эвелины, Голда пригласили в Блэкхит отреставрировать какие-то портреты, и теперь я понимаю почему – этот безумец очень талантлив.

Из дальнего угла доносится очередной всхлип.

В галерее нет окон, ее освещают только тусклые керосиновые лампы. Я щурюсь, вглядываюсь в полумрак, наконец замечаю среди теней служанку. Она корчится в уголке, рыдает в мокрый платочек. Подойти к ней беззвучно я не в состоянии – туша Рейвенкорта для этого не приспособлена. Трость стучит по полу, шумное дыхание издалека объявляет о моем приближении. Завидев меня, служанка вскакивает, чепец слетает с рыжих кудрей.

Я ее сразу узнаю: Люси Харпер, та самая, с которой за обедом так грубо обошелся Тед Стэнуин. Та самая, которая помогла мне спуститься на кухню, когда я проснулся в теле дворецкого. Память о ее участии вызывает во мне сочувственный отклик, и я говорю:

– Прошу прощения, Люси, я не собирался тебя пугать.

– Что вы, сэр, я не… Вам не следует… – лепечет она, все больше и больше смущаясь таким явным нарушением этикета.

– Я услышал, что ты плачешь… – Я пытаюсь изобразить ободрительную улыбку, но чужие губы плохо слушаются, толстые щеки не поддаются.