18. Ресторан здесь не мог помочь, поскольку его романтическая атмосфера делала любовь слишком подозрительной, а значит, неискренней. Романтика ослабляла связь между намерением автора и языком, обозначаемое в любую секунду грозило изменой (особенно когда через динамики раздались звуки ноктюрнов Шопена, а на столике между нами зажгли свечу). Передать сообщение любовь через слово Л-Ю-Б-О-В-Ь казалось абсолютно невозможным: в ту же корзину исподволь попадали самые что ни на есть пошлые ассоциации. Мои чувства нуждались в их идентификации со словом Л-Ю-Б-О-В-Ь, но, как я ни старался, в этом слове было слишком много добавочных смыслов: что угодно, начиная от трубадуров и заканчивая «Касабланкой»[38], попользовалось от этих букв.

19. Всегда есть искушение полениться, иначе говоря, процитировать. Я мог бы взять общедоступный Словарь готовой любви, полный затасканных выражений на любой случай, отвратительный в своей лживости и слащавости. И все же в самой идее цитирования было что-то отталкивающее, все равно что спать на чужих грязных простынях. Разве не должен был я самолично явиться автором собственных слов о любви? Разве мое признание не должно было быть таким же неповторимым, как сама Хлоя?

20. Чем говорить самому, всегда легче цитировать других; проще прибегнуть к Шекспиру и Синатре, чем рискнуть опробовать собственное хриплое горло. Рождаясь «в язык», мы естественным образом перенимаем у других и приемы его использования, делая себя частью истории, которая не есть наша собственная. Для влюбленных, которым кажется, что в своей любви они заново изобретают мир, здесь кроется опасность неминуемого столкновения с историей, предшествовавшей их соединению (будь то собственное их прошлое или прошлое общества). Всякое мое движение, вызванное к жизни любовью, появилось на свет гораздо раньше, чем мы встретились, — всегда были другие дни рождения; возможности первого признания не существовало никогда (даже двенадцатилетняя Хлоя у озера уже была вовлечена в это, пусть пока только через фильмы). Так же точно, как и занятия любовью, слова любви оставили во мне что-то от всех тех, с кем я когда-либо спал.

21. Любое слово, любое движение несли на себе след других людей. В моей еде и в моих мыслях — во всем был привкус чужого. Где я хотел, чтобы была одна только Хлоя, туда возмутительным и беззаконным образом вмешивалась культура: мужчина и женщина, влюбленные, день рождения в китайском ресторане, вечер на Западе где-то в конце двадцатого века. Я в смущении чувствовал, с каким скрежетом моя неповторимая индивидуальность стирается о светские условности. Теперь я понимал ненависть Хлои к дням рождения, случайность того, что мы оба оказались на движущейся ленте конвейера культуры. Желание подталкивало меня оставить прямолинейность и искать метафору. Мое сообщение никогда не совершит этот путь в слове Л-Ю-Б-О-В-Ь. Для него предстояло подыскать другое средство передвижения, может быть, лодку, которая была бы слегка деформирована, вытянута или сужена, или еще лучше — невидима — слово, которое не назовет прямо этот предмет, — так одинаково лучше говорить о таинстве любви и о таинстве еврейского Бога.

22. Тут я обратил внимание на небольшую тарелку с зефирчиками, стоявшую рядом с Хлоей, возле ее локтя. Необъяснимым с точки зрения семантики образом вдруг показалось очевидным, что я не столько люблю Хлою, сколько зефирю ее. Я никогда не узнаю, что такого заключалось в зефире, что так внезапно в точности совпало с моими чувствами к ней. Это слово, показалось мне, передавало самую сущность моего состояния с точностью, на которую слово «любовь», отягощенное всеми злоупотреблениями, никак не могло рассчитывать. Еще труднее объяснить то, что, когда я взял Хлою за руку и, подмигнув Богарту[39]и Ромео, сказал, что должен сообщить ей что-то очень важное: что я зефирю ее, она, по-видимому, прекрасно все поняла, ответив, что ничего слаще ей за всю жизнь никто не говорил.

23. С тех пор, по крайней мере для нас с Хлоей, любовь перестала быть просто любовью, она стала сахарной, пухленькой штучкой, пару сантиметров в диаметре, которая нежно тает во рту.

1. Лето ворвалось вместе с первой неделей июня, превратив Лондон в средиземноморский курорт, вытащив людей из домов и офисов в парки и скверы. Жара совпала с приездом нового коллеги, американского архитектора, которого наши пригласили на полгода для совместной работы над деловым центром недалеко от Ватерлоо.

2. — Мне говорили, что в Лондоне каждый день дождь, — и вот, пожалуйста! — заметил Уилл, когда как-то раз мы в обеденный перерыв сидели в ресторане в Ковент-Гарден. — Трудно поверить, а я привез одни свитера.

— Не переживай, Уилл, здесь тоже продаются футболки.

Впервые я встретился с Уильямом Ноттом пять лет назад, когда мы оба провели семестр в школе рисунка на Родосе. Это был человек неправдоподобно высокого роста, с неизменной, словно задубевшей улыбкой, не сходившей с его лица, загорелого и грубого, как лицо путешественника. Со времени окончания учебы в Беркли он сделал успешную карьеру на Западном побережье, где считался одним из наиболее перспективных и мыслящих архитекторов своего поколения.

3. — Так скажи, ты встречаешься с кем-нибудь? — спросил Уилл, когда настала очередь кофе. — Неужели все еще с той, как ее имя? Ну, с той…

— Нет, что ты, что ты, с ней уже давно все. То, что сейчас, гораздо серьезней.

— Здорово. Расскажи.

— Ты обязательно придешь к нам поужинать, и я вас познакомлю.

— С удовольствием. Расскажи поподробнее.

— Ее зовут Хлоя, ей двадцать четыре года, она занимается компьютерной графикой. Она умная, красивая, очень классная…

— Звучит ужасно.

— А как ты?

— Если честно, не о чем рассказывать. Я встречался с той девочкой из UCLA[40], но знаешь, каждый хотел командовать, и потом вроде как оба спаслись бегством. Мы не были готовы к продолжительному заплыву, так что… Но расскажи мне еще что-нибудь об этой Хлое, что ты нашел в ней?

4. Что я нашел в ней? К этому вопросу я вернулся в тот же день вечером, посреди супермаркета «Сейвуэй», когда меня охватил восторг при виде того, как, стоя у кассы, Хлоя укладывала покупки в пластиковый пакет. В этих простых движениях мне явилась такая бездна обаяния, что я понял: я готов почти все принять в качестве безусловного доказательства ее совершенства. Что я нашел в ней? Да практически все.