— Порядок, — сказал старшина, посмотрев на лейтенанта. Повернувшись к медсестре, спросил: — Куда его теперь?

Та решительно заявила:

— Надо в санчасть.

— Не надо, — запротестовал Егорьев.

— Да, а если у вас сотрясение? — сердито спросила медсестра.

— Нету у меня никакого… — Егорьев приподнялся и, усевшись в окопе, договорил: — Сотрясения.

— А если есть? — не унималась медсестра.

Егорьев поморщился, потер ладонью лоб.

— В общем, вы можете идти, — обратился он к девушке. — Хотя постойте, у вас лейкопластырь имеется?

— Имеется.

— Дайте-ка его сюда.

Медсестра достала из сумки пакетик с лейкопластырем, передала лейтенанту.

— Большое спасибо, — поблагодарил Егорьев. — А теперь идите.

— Может, все же… — снова начала было Клава, но Егорьев вежливо перебил:

— Благодарю, но у меня почти ничего уже не болит.

— Как хотите, — пожала плечами медсестра и, взяв свою сумку, удалилась.

— Значит, так, — сказал Егорьев, когда в траншее они остались наедине с Кутейкиным. — Для начала, дорогой Тимофей, объясни мне, что это было?

И он притронулся к повязке на голове.

Старшина в двух словах рассказал, что он видел, а об остальном, мол, сам знает не больше лейтенанта. Не успел Кутейкин закончить, как со стороны немцев раздалась отчаянная стрельба. Кутейкин выглянул наружу и увидел бегущих к траншее Золина и Лучинкова. Первый был с двумя винтовками, второй вообще без оружия, зажимая ладонью правой руки левое предплечье. Почти одновременно они спрыгнули в траншею, и, тяжело дыша после быстрого бега, Золин сообщил:

— Ушел.

Лучинков в подтверждение его слов молча закивал головой.

— И Саню ранили, — добавил Золин, кивая на пропитанный кровью рукав лучинковской гимнастерки.

— Лучинков — в санчасть, быстрее, — распорядился Егорьев. — Золин, Кутейкин — за мной.

И, поднявшись, хоть и чувствуя небольшое головокружение, лейтенант твердым шагом направился в блиндаж.

— Ну, рассказывайте, Золин. Старшина говорит, вы за ним от самой землянки гнались. Что там случилось? — спросил Егорьев, когда все вошли и наружная дверь была закрыта.

— Собственно, рассказывать особенно и нечего. — Золин пожал плечами.

— Рядовой Гардыев предложил мне перейти на сторону противника. Я ему за такие разговоры дал в морду. Он убежал, а я, подумавши, как бы он сгоряча чего не натворил, решил проследовать за ним. Ну а…

— А он уже натворил, — докончил Кутейкин. — Ясно.

— Ну вот а чем он мотивировал свое решение, чем так недоволен был? Ведь не просто же так решил Родине изменить? — поинтересовался Егорьев.

Золин мгновение помолчал, потом четко ответил:

— Никаких политических мотивов я в его поступке и в предшествовавшем тому поведении не усмотрел. Был убежден, что война проиграна. Свою шкуру спасал. К тому же сегодня эта пропаганда… В общем, смалодушничал.

— А вы насчет войны как считаете?

— Наше дело правое, победа будет за нами, — отчеканил Золин.

Кутейкин поморщился, взяв Егорьева за рукав, тихо сказал:

— Лейтенант, оставьте эти вопросики для Баренкова…

— Ладно, Золин, идите. И запомните: об этом, — Егорьев притронулся к повязке на голове, — никому. А о случае перехода я сам доложу куда следует.

Золин направился к двери, но лишь только вышел, как появился на пороге вновь, сообщив:

— Тут к вам какие-то саперы.

— Стойте здесь, Золин, — вскочил Егорьев, разматывая свою повязку на голове. — Одну минуточку… Пластырь, пластырь… — последнее было обращено уже к старшине.

Кутейкин вскрыл пакет, вытащил оттуда полоску лейкопластыря и налепил ее на содранный висок Егорьева. Лейтенант пригладил полоску рукой, сунул в карман брюк с уже засохшей кровью бинт и, поправив на голове фуражку, распорядился:

— Зови.

Золин снова скрылся за дверью, и старшина, улучив момент, спросил:

— А что у вас в планшете было? Наверное, важные документы, раз Гордыев его утащил?

Егорьев, улыбнувшись, посмотрел на старшину и, качая головой, сказал:

— Полпачки доппайковского печенья.

В тот же вечер саперы проделали проходы в огораживающем высоту минном поле. А глубокой ночью к переднему краю противника полезли разведчики. Они не возвращались долго, и Егорьев уже побаивался, как бы они не были замечены боевым охранением немцев. С минуты на минуту ожидал лейтенант, что вот-вот услышит шум боя, и тогда его разведка будет рассекречена. Но все обошлось благополучно. Вернулись все и с хорошими известиями: немцев на высоте не больше двадцати человек, пулеметов у них четыре, их размещение выяснено, так что координаты артиллеристам хоть сейчас подавай, а у танка вообще никаких признаков жизни не замечено: стоит себе на отшибе грудой железа, и даже никто его не охраняет.

Егорьев тут же связался по телефону с Полесьевым, доложил результаты разведки, спросил, не меняется ли чего. Ротный отвечал, что никаких изменений в план не внесено, но предупредил, чтобы Егорьев на артиллерию особенно не рассчитывал: им хоть и подвезли снаряды, но подвезли мало, и больше чем три-четыре залпа ему выделить не смогут. Распорядился также старший лейтенант и о том, чтобы нарочный с координатами огневых точек противника в батарею отбыл этой же ночью. В конце сказал, что при атаке будет присутствовать лично.

Телефонную трубку Егорьев повесил в отличном настроении. Все шло как нельзя лучше, хотя до главного дело еще и не дошло. Следующим вечером временно находящаяся в распоряжении Егорьева группа саперов отправилась уже окончательно снимать мины для прохождения атакующих цепей. До трех часов ночи лазили саперы по нейтральной полосе, а вернувшись, огорошили Егорьева известием: мин нет.

— Как это нет? — удивился лейтенант.

— А так, нет и все, — отвечал чумазый сержант, командир отдаления саперов, — будто черти их поснимали.

— Не может быть. Ведь вчера ночью-то были?

— Вчера были. А сегодня нет, ни единой.

— Да хорошо ли вы смотрели?

— Каждый метр на брюхе облазали. Как на духу говорю: ни единой нету, — божился сержант.

Однако Егорьев не верил. Как это так безо всякого нашего участия могло пропасть перед передним краем противника невесть куда все минное поле?

Тут же с командой саперов был послан старшина Кутейкин, а приказ еще более ужесточен: прощупать и протыкать штыком каждый сантиметр.

Было уже около шести утра, когда вновь вернувшиеся саперы принесли все ту же весть — мин нет.