– За вас, сэр, я пью за вас! Я-то думал, что мы к этому моменту уже будем подымать вас с пола, но для тощенькой английской собаки вы прекрасно пьете. Просто чудесный человек!

Еще две стопки отправились в их желудки. Холмс, еле стоявший на ногах, казалось, удерживал себя в вертикальном положении исключительно силой воли, а голова покачивалась на длинной шее, словно воздушный шарик, и я мог лишь представить, насколько сейчас затуманен его замечательный интеллект. И тут, к моему категорическому неудовольствию, я услышал, как он хихикает. Этот звук был столь немыслим, что мне стало ясно: Холмс полностью утратил над собой контроль.

Дикое хихиканье Холмса оказалось заразным, и вскоре Ларссон тоже неудержимо смеялся без особой на то причины. Отсмеявшись, Ларссон приобнял моего бедного товарища за плечо и начал горланить какую-то песню на шведском. Импровизированная ария сопровождалась развратными жестами, и это дало мне основания полагать, что слова не предназначены для ушей детей и женщин. Холмс вскоре присоединился к пению, и представление, которое они разыгрывали с Ларссоном, выглядело столь болезненно абсурдным, что я умолял Рафферти положить этому конец.

– Нет, доктор, – прошептал доблестный ирландец. – Нельзя лишать человека удовольствия, даже если он Шерлок Холмс.

Оба противника уже порядком набрались и, закончив пение, начали кричать что-то невразумительное зрителям, а потом пустились в пляс, то кружа друг вокруг друга, то трясясь мелкой дрожью, словно в припадке безумия. Как они умудрялись удерживаться на ногах во время всех этих вращений, осталось для меня загадкой, но после танца оба, шатаясь, вернулись за стойку за новой порцией алкоголя.

Холмс налил себе аквавита и произнес настолько заплетавшимся языком, что я с трудом его понял:

– Так выпьем за рунический камень, мой друг, за величайшую подделку в истории Америки!

Ларссон, чью агрессивность смыло мягкими и теплыми волнами алкоголя, поднял стопку и ответил:

– Тост, сэр, но за правдивость! Эта штуковина настоящая, как вы не поймете, такая же настоящая, как эта стопка. Слово даю, милейший, слово даю!

Холмс, раскачивавшийся из стороны в сторону, словно от порывов невидимого ветра, ответил долгой и шумной отрыжкой. Потом он потянулся к своей уже почти пустой бутылке. Дрожащими руками детектив кое-как налил себе очередную стопку и медленно поднес к губам, а потом наконец сказал:

– Итак, камень подлинный. Вы убедили меня, сэр! Вы настоящий гений, что увидели это, как есть гений! Думаю, именно поэтому вам хватило мозгов попытаться купить его у этого придурка Вальгрена.

Ларссон с жаром закивал и потянулся к своей бутылке:

– Разумеется, я заключил сделку, но она мне вышла боком. Чертов фермер! Подписал бумагу, а потом отказался, сукин сын! А теперь камень пропал. Он спрятан где-то на его вшивой ферме. Готов поспорить!

Холмс участливо кивнул:

– Люди вообще дурны по своей природе, мой друг, вот как я скажу. Честный человек вроде вас заключил честную сделку, а что получил в итоге? Удар в челюсть, а все потому, что пройдохам, таким как Вальгрен, просто нельзя доверять. Старый обманщик получил по заслугам, я считаю.

– Точно, – сказал Ларссон, заглатывая очередную стопку. – Но я бы хотел найти чертов камень, а иначе не видать нам наших денежек.

Холмс долго и печально тряс головой.

– Не видать, – повторил он несколько раз. – Вы правы, Магнус. Оскар не заплатит, если у вас не будет камня.

– Нет, вы не понимаете, – ответил Ларссон, притянув к себе Холмса и положив обе руки ему на плечи, словно обращался к самому лучшему другу в мире. – Есть и другой король. В Чикаго. Спичечный король. У него полно деньжищ. И он хочет заполучить камень.

– Тогда давайте выпьем за спичечного короля, – предложил Холмс, выскальзывая из объятий Ларссона, а потом шатающейся походкой проследовал к бару, где налил себе еще одну стопку, расплескав половину, и дрожащим голосом сказал: – За спичечного короля, за мистера… – Внезапно его пьяная физиономия вытянулась в замешательстве; Холмс замолчал, видимо пытаясь выудить нужное имя из затуманенной алкоголем памяти, а потом пробормотал: – Магнус, старина, а как звать этого спичечного короля, а?

Но Ларссон, раскачивающийся, словно огромное дерево на ветру, казалось, не слышал вопроса. Вместо этого он сильно стукнул Холмса по спине и внезапно сказал:

– Женщина – вот кто мне нужен. Да, и я знаю одну подходящую. Вы ее видели.

– Да, – громко ответил Холмс. – Я ее много раз видел. Да, разумеется, я ее видел.

Мой друг облокотился на стойку, и мне на мгновение показалось, что он вот-вот потеряет сознание. Однако, хотя поезд его мыслей был на грани крушения, великий сыщик как-то смог поднять голову и произнести:

– Я ее видел много раз. Как ее зовут, о ком речь-то?

– Мэри Комсток, о ком же еще? – Ларссон широко осклабился, как сатир. – Эта такая женщина, что мужчина может потеряться, но я не против подобного путешествия. Она может такое творить, что…

Эти слова стали последними для Ларссона в тот вечер. Он обернулся к толпе, причем глаза его были столь неподвижными и остекленевшими, что я засомневался, видит ли он что-то вообще. Потом писатель внезапно начал сползать на пол, а затем рухнул и больше не двигался.

Холмс, выглядевший ничуть не лучше, чем поверженный соперник, посмотрел на толпу, не верившую своим глазам, и хихикнул:

– Ну, думаю, победа останется за мной.

Рафферти тут же взял ситуацию под свой контроль:

– Мистер Смит, будьте любезны осмотреть мистера Ларссона, все ли с ним в порядке. А потом нам лучше сразу же уйти.

Я склонился над шведом. Дыхание, как и следовало ожидать после такого количества алкоголя, было поверхностным и затрудненным, но пульс оставался нормальным, поэтому я счел, что ему ничто не угрожает.

– Ему нужно проспаться, – сказал я Рафферти, – и, думаю, завтра утром его замучает ужасная головная боль.

– Хорошо, тогда давайте попрощаемся с этим гостеприимным заведением. Помогите мне увести вашего хихикающего и глупо улыбающегося друга.

Мы взяли Холмса под руки и вытащили из таверны, а он тем временем начал распевать старинную английскую застольную песню, слова которой мне стыдно повторить.

Холмс продолжал горланить свою непристойную песню, пока таверна «Маджестик» не осталась далеко позади. Я мог лишь догадываться, какой шум он устроит в отеле. Однако, едва мы свернули на Бродвей, как называлась главная улица Александрии, Рафферти оглянулся, а потом внезапно отпустил Холмса со словами:

– Ну все, нас не видно.

К моему удивлению, Холмс тут же прекратил свой кошачий концерт, решительно высвободившись из моих рук, а потом сказал совершенно нормальным голосом: