— Ну ты не прав, — сказал он вдруг переменившимся и каким-то дружеским тоном, — самбо — гораздо сильнее каратэ. Самбист каратиста всегда… подполковник замолчал, сложился окончательно и упал на бок. Из горла его хлынула кровь, сразу залившая одинокий, посреди комнаты брошенный ботинок Павла. Заев успел прохрипеть только еще одно слово: — …убьет! — дернулся и затих. Никто не бросился к нему, и немая сцена, в которой Заев теперь стал чем-то вроде убитого гладиатора, а голый Павел напоминал кого-то из позднеримских божков, продоложалась еще несколько секунд; охрана, видимо, соображала, кто теперь у них старший по званию, Тоня и Яновна просто окаменели от ужаса, Павел вовсе окостенел, ибо одно дело — собраться убить человека, другое — понять, что ты его уже убил. Не то длилась эта сцена секунду, не то несколько минут — никто не понял. Но из коридора раздались шаги, и на сцену выступило новое действующее лицо. Прежде всего Тоню поразила бледность этого лица, бледность этого несгибаемого жгучего брюнета, одно появление которого всегда прекращало любую панику, один взгляд которого был равен приговору трибунала и вселял в подчиненных одновременно ужас и успокоение, — кроме тех, кому доставался один ужас, без успокоения, как сейчас Тоне. Но Аракелян сам был белее мела. Немедленно оценив, что именно произошло в этой комнате, железный полковник остановился на безопасном от Павла расстоянии и глухим, тихим голосом произнес:

— Прошу всех оставаться на своих местах. Ничего не случилось. Прошу всех ожидать и не двигаться с места. Добрый день, Павел Федорович, пожалуйста, оденьтесь, вы можете простудиться, входная дверь открыта, тут сквозняк.

Тоня, ничего не понимающая, вдруг ощутила в себе крохотный, тлеющий огонек надежды. На что? Но из того, как резко переменился Аракелян, как демонстративно не обратил внимания на труп своего коллеги, валяющийся в луже крови, поняла она, что, может быть, все законы на свете сейчас рухнут и все пойдет иначе — и вдруг, тогда, может быть, может быть — что может быть? — она и сама не знала. Павел, все такой же совершенно голый, не внял совету Аракеляна одеться, хотя и встал с постели, и с интересом разглядывал то труп подполковника, то живого полковника.

— Прошу ждать, — просительно повторил Аракелян и вдруг уже привычным своим тоном рявкнул конвою: — Смир-на!

В коммунальный коридор с лестницы вдруг повалил еще народ, бесцеремонный, все понимающий. На Павла старались не смотреть, вставали в коридоре у каждой коммунальной двери, чтобы лишние люди не вздумали носа наружу показать; двое замерли справа и слева от окаменевшей Яновны. Останки Заева пока не трогали. Но вот грохнула на лестничной площадке дверь лифта, потом хряснула филенка обычно лишь наполовину открываемой двери в квартиру, зазвучали в коридоре командорские носорожьи шаги — и на без того уже переполненную сцену явилось еще одно действующее лицо: в полных генерал-полковничьих погонах, при всех орденах; при таком параде из присутствующих его и не видел почти никто. А голый Павел все так же стоял и с детским удивлением рассматривал все вокруг, без единой мысли в голове. Но, правда, даже ни о чем и не думая, он помнил о своем императорском достоинстве.

Шелковников протопал на середину комнаты, мельком глянул на труп и кивнул Аракеляну: мол, убрать падаль, не до того сейчас. Полковник и сухощавый майор, вынырнувший из-за спины генерала, собственноручно подхватили жертву императорского каратэ и унесли куда-то, только лужа крови на память осталась.

— Всем покинуть помещение, — сказал Шелковников, и всех сдуло ветром. С наружной стороны дверь затворил Аракелян, для чего Тоню пришлось переставить в коридор, словно вазу.

Шелковников придирчиво оглядел Павла. Потом медленно, насколько позволяла толщина, опустился на одно колено прямо в лужу заевской крови.

— Здравия желаю, государь, — почти шепотом, но совершенно отчетливо произнес он, склоняя голову. И Павел бессознательно протянул ему руку для поцелуя. Генерал не дотянулся, потом все-таки тяжело схватил Павла за кисть и, ловя равновесие, потянул на себя. Павел плюхнулся на пол, и оба они оказались на коленях друг перед другом.

— Государь, вы в безопасности, — продолжал генерал, — вы среди друзей. Мы надежно скроем вас. Позвольте помочь вам одеться.

Павел с ужасом представил себе этого носорога в качестве камердинера и отпрянул. Он все еще не произнес с самого просыпа ни слова, кроме того вопля, который издал, отправляя Заева на тот свет. Генерал догадался, о чем думает Павел, и предупредительно сообщил:

— Семья покойного будет получать его жалованье в виде пенсии. Несмотря на то, что он преступно извратил приказ. Если вы, государь, желаете распорядиться иначе…

— Без разницы, — грубо бросил Павел, встал и пошел одеваться, в первую очередь отер заевскую кровь с ноги. — Поспать не дают, тоже мне. Я вот уже десять дней выспаться не могу, неужели не ясно?

Шелковников, чувствуя всю безмерность собственной бестактности, стоял на коленях, а в душе его поднималось половодье спокойствия. Он видел совершенно точно исполнившимся предсказание Абрикосова: в час встречи с императором его, генераловы, ноги будут по колено в крови. А он-то боялся! А оно вот так-то. Как все же жаль, что у Валериана инсульт, причем астральный, и он уже три недели разговаривает на совершенно неведомом языке! Но хуже всего было то, что, опустившись на колени, без постороней помощи генерал встать уже не мог. А пустить в комнату кого бы то ни было, пока император хотя бы трусы не наденет, было так же невозможно, как просить у императора помочь встать. Но чуткий Павел понял, подошел, помог, пожал руку.

— Для вас приготовлены апартаменты. Надеюсь, на первое время удовлетворительные, — склонив голову набок, сообщил генерал.

— Ее, — Павел мотнул головой на дверь, и генерал понял, что «ее» — это Тоню, — тоже туда поселите. Там видно будет. Может, хоть представились бы… для приличия?

Генерал замешкался. Сообщать императору свое нынешнее звание — какой смысл? Но быстро нашелся.

— Дворянин Георгий Шелковников, — сообщил он.

— А-а… — безразлично протянул Павел, застегивая ширинку. И тут дверь отворилась без спроса. Император и генерал одновременно посмотрели на нее и сперва не увидели никого. Потом поняли, что на пороге сидит неподобающе ликующий, стучащий хвостом по полу рыжий с изрядной проседью пес.

— Все в порядке, — предупредил генерал вопрос Павла, — это верный, отличившийся соратник. Все в порядке. Майор!

Сухоплещенко и Арабаджев выросли на пороге одновременно. Шелковников посмотрел на своего почти-адъютанта с удивлением:

— Подполковник, вас не звали, — и тот исчез. — Майор! Обеспечьте довольствие капитана. Он заслужил отдых и награду.

Арабаджев, прекрасно понявший в чем дело, без спросу стащил со стола сковородку с остывшим люля-кебабом и побежал на кухню, мимо каменной Яновны. Володя потрусил за ним, ликуя, — он баранину любил, и сто лет уже ее не видел. Пенсия была, можно сказать, в кармане, — хорошо!

Конвой в коридоре преобразился, это был уже не конвой, а почетный караул, хотя вовсе никто в нем и не понимал, что происходит. Все еще белый, как побелка, Аракелян, стоял рядом с Тоней и что-то одними губами подсказывал генералу. Тот наконец понял.