Р Л. Стивенсон. «Владетель Баллантрэ» (Перевод Ивана Кашкина).

Дед взял меня с собой в Калугу на заседание, посвященное пятнадцатилетию со дня смерти Циолковского. Ехали мы в служебной машине генерала, сам он сидел на переднем сидении рядом с шофером, и я не разглядел хорошенько его лица. На заседании оказался я в зале рядом с внучкой Циолковского. Когда генерал вышел на трибуну зачитывать свой доклад, внучка, услыхавшая его фамилию, сказала мне шепотом: «Это изобретатель “Катюши“». Принялся я пожирать генерала глазами, пытался разглядывать и на обратном пути. Засмотрелся до того, что забыл в генеральской машине свой фотоаппарат «Комсомолец». Генерал завез его к нам на Страстной бульвар, было это в сентябре, в декабре он скоропостижно скончался от сердечного приступа. Репутация нашего с дедом особого спутника колеблется от создателя Оружия Победы до плагиатора, присвоившего чужие изобретения. Судя по тому, что мне удалось о нем прочитать, во всем есть частицы правды и нет слов собрать все сведения в единую формулу.

Полная правда, которую в повести «Владетель Баллантре» обещает открыть свидетель событий, озадачивает самого же свидетеля. Не делая выводов, рассказчик предлагает их сделать самим читателям, а читатели тоже остаются озадачены, и такова была цель Стивенсона, в книгах для юношества наметившего модернизм: правда не укладывается в определения.

Был ли виданный мной генерал Отцом «Катюши»? Судя по тому, что удалось мне прочитать: его следует осудить морально за превышение своего вклада, но ему же нельзя отказать в претворении идей, высказанных, однако не осуществленных многими. Это вывод из мнений, накопившихся после осуждений, наград и уравновешенной оценки.

Открыл мне глаза на первенства и приоритеты разговор со старшим сотоварищем Брата Сашки, физиком Яковом Абрамовичем Смородинским. Сферой общих интересов у нас с физиком был Льюис Кэрролл, а Смородинский считался учеником Ландау. Лев Давидович – одна из тех значительных фигур, возле которых я непреднамеренно оказывался то и дело. Безуспешно приударял он за нашей «Машкой», докучая ей разговорами о тайнах мироздания[68], или слушал я, лежа в академической больнице, разговоры медсестер, вспоминавших о том, как в соседней палате Ландау умирал. У Смородинского я спросил, можно ли назвать открытие Льва Давидовича, – одно из тех открытий, что обычно связываются с представлениями о величии. «Нет» – ответил Смородинский, которого в ревности к славе учителя подозревать невозможно. Яков Абрамович объяснил: Ландау попал в безвременье, когда волна эпохальных открытий схлынула, другая не накатилась, идеи долго носятся в воздухе прежде чем кристаллизуются в одной голове. Нобелевская премия Ландау явилась возмещением за потерю умственных способностей из-за дорожной автоаварии, о чем сам Лев Давидович в больнице говорил: «Думать, как Ландау ещё не способен, но как NN уже могу». И называл фамилию неплохого физика.

«…Из Америки ей присылали валюту».

Из телевизионных новостей.

В 90-х годах, уже находясь в Америке, услышали мы о Марусе по Московскому телевидению. Услышали бы от самой Маруси, не смогли бы отличить вымысла от правды.

Когда в доме на Страстном начался капитальный ремонт и жильцов выселяли, мы помогли Марусе составить заявление в инстанции с приложением сохранившегося среди дедовых бумаг копии письма Молокова. Пошли в Райсовет. Председатель Исполкома не стал читать составленного нами заявления, он, видно, начитался заявлений и не верил им, зато молоковское письмо прочел и произнес: «Ваша бабушка годится». Помолчал и добавил: «Годится». Марусе с учетом её заслуг в спасении Архива Циолковского предоставили жилую площадь, от прежних наших мест далеко, вместо центра у границ Москвы, в Чертанове, зато отдельная квартира. Из Америки мы ей посылали небольшие деньги, посылали и соседям, которые присматривали за нею, и очевидно как-то просочились слухи о валюте.

Маруся днем прилегла отдохнуть на балконе. В квартиру ворвались грабители. Маруся затаилась. Грабители переворачивали всё вверх дном, выбрасывали белье из платяного шкафа, книги – из книжного, сдирали обои, били посуду, как бы вымещая на безответных тарелках свою злобу, денег всё не находилось, тогда отомстили наводчику, зарезали его и сбежали, а труп остался лежать на полу. Восьмидесятипятилетняя старуха поднялась и вызвала милицию, которая явилась через несколько часов. Всё это время Маруся провела рядом с мертвецом, о том и сообщили по телевидению.

На экране мы увидели опоганенную квартиру, разбросанные вещи. Брат Сашка сообщил: среди мусора пропала, снятая Дядей Мишей фотография летчика Нестерова.

Деньги уцелели: бежавшая от коллективизации, прошедшая трудовой фронт, пережившая эвакуацию, спрятала надежно средства на свои похороны, тайник был известен только моей жене. Сашке хватило проводить нашу третью бабушку в последний путь, когда вздорожала возможность жить и тем более умереть.

Вечная боль

«Жаль евреев».

Из семейной переписки 1910-х годов.

«Ты у нас с прожидью», – говорила бабка моего друга. Баба Вера, как её называли, послужила моделью для памятника в честь нашей «Статуи Свободы», первой Советской Конституции 1923 года. Памятник стоял на Тверской площади (бывш. Советской, бывш. Скобелевской) против нынешней Мэрии (бывш. Моссовет, бывш. Дворец Градоначальника). Мимо статуи мы проходили к близким родственникам, жившим по соседству, и мне в детстве казалось, будто некогда с балкона Моссовета мой дедушка обращался к стоявшей на площади бабушке моего друга.

Дом, где жили наши родственники, был построен на месте гостиницы «Дрезден», там обычно останавливался Оболенский, и у него бывал Толстой. Скачек он никогда не видел; со слов Оболенского, судившего Красносельский стипльчез, создал в «Анне Карениной» гибель Фру-Фру: нарисовал картину недостоверную и неотразимую.

В том же доме жил наш школьный соученик Миша Проскуряков, правнук музыковеда Кашкина, которому доверял свои тайны Чайковский. От Миши узнали мы о личной драме композитора, когда о том мало кто и слышал. «Личная драма» – так выражался Миша. Он же стал физиком и поделился со мной сомнениями в искривлении пространства: опытные данные, будто бы подтверждающие искривление, по его словам, есть не более чем крапленые козыри в борьбе честолюбий (чему я, излишне говорить, не судья, хотя впоследствии слышал о том же не раз и продолжаю слышать, и если послушать ядерщика Острецова или беседу Сергея Капицы с Арнольдом, то по крайней мере поймешь, насколько теория относительности создавалась коллективно).

Приняли Конституцию 1936-го, убрали нашу «Статую Свободы», осталась миниатюрная копия на аппликациях Каменного моста. Идя в ИМЛИ или к родителям, мост я пересекал и пока шел, по балюстраде бежало: Баба Вера – Баба Вера – Баба Вера, и я вспоминал, как с высоты своего