укротила его настырного стремления нарушить стройный ряд зданий и показать себя.

Стояли дома на правительственной магистрали, мимо нас из аэропорта или в аэропорт проносились лимузины с главами правительств разных стран. Фидель Кастро в открытом автомобиле не сидел, а стоял, приветствуя ликующие толпы; высоченный, он чуть ли не дотягивался до нашего открытого на втором этаже окна, и, казалось, можно было пожать ему руку. Но к нам заранее пришли и предупредили: чтобы такого желания у нас не возникло. Кортежи проносились, международная жизнь вторгалась в коммунальный быт, однако наши жилищные жалобы годами оставались втуне. Участия в написании петиций в райисполком я не принимал, пока был холост и бытовых неудобств не испытывал, но, как говорится у Чехова, холостым жил один, а стал женат, зажили вдвоем и даже втроем – с ребенком. Тут жалобы пришлось и подписывать и писать. Рассказал брату Андрею, что наше жилье никак не сносят. Андрей объяснил: в стране есть три человека, только три, но достаточно одному из них, проезжая мимо, взглянуть на наш, нарушающий декорум дом и сказать: «Какого… здесь торчит этот?» – и нашего настырного обиталища не будет. Кто-то из троих проехал, вероятно, увидел и сказал…

Синхронно принесли нам бумагу, где было сказано дантовским слогом Ада: оставьте надежду, реконструкции в этом районе не предвидится, и тут же, едва нам успели вручить хоронивший наши мечты пакет, со двора подъехал подъемный кран с болтавшейся на металлическом тросе шар-бабой, и нам приказали выметаться – дом велено срочно сломать. Ждали приезда Никсона. Благодаря Вице-Президенту США, мы с женой и сыном переехали с Большой Якиманки на параллельную Большую Полянку в дом, только что отстроенный.

Окна полученной нами двухкомнатной квартиры смотрели через двор на остатки ворот разрушенного дома Аполлона Григорьева на Малой Полянке, наискосок против дома Ивана Шмелева, и меня озадачивало, как же это он, Шмелев, мог не осознавать соседства. Дом Григорьева увидеть я успел – неосознанно, до увлечения его «Литературными скитальничествами». Когда же стал читать и перечитывать, посмотреть было не на что. Дом снесли без следа, пустырь не застраивали, торчали каменные столбы ворот, придавая пустырю вид погоста.

Замалчивание Аполлона Григорьева походило на личную месть. За что? Оппозиционное издательство Academia выпустило его воспоминания одновременно с книгой Макиавелли – с намеком на борьбу за власть, но ведь других авторов, выпущенных тем же издательством, переиздавали. Репрессированный Иванов-Разумник писал о Григорьеве, но мало ли о ком писали репрессированные, однако те, о ком они писали, не были стерты из общей памяти. Славянофил? Не тронули даже дом Аксаковых, недалеко от моих родителей, на Сивцевом Вражке! Григорьев и славянофилом не считался, был почвенником.

Несправедливость с очевидностью проявилась в двух книгах о московских писателях, одна издана «Наукой», другая «Московским рабочим», и кого только в тех книгах нет! Нет лишь Аполлона Григорьева, самого московского. Думаю, роль играли персональные пристрастия. Бывал я свидетелем, когда по личной прихоти имевшие либо научный авторитет, либо официальную власть вычеркивали имена, им лично нежелательные, снимали статьи и задерживали книги. Универсально! Не получил же Грэм Грин Нобелевскую премию, потому что единственный из членов Нобелевского Комитета высказывался против бесспорного писателя из писателей нашего времени. Разница с нами в том, что западный завистник известен, а кто из доброжелателей искоренял Григорьева?

Из предназначенного к сносу дома выметались мы аврально, не успели отвинтить дверные ручки – медные, массивные, музейные, а у дома дежурили собиратели старины. Вскоре все четыре ручки увидел я в антикварном магазине, который открылся неподалеку, на углу Димитрова и Октябрьской. Знакомая до зазубринки фурнитура была мне не по карману. Удалось унести, когда мы покидали наше обиталище, пейзаж кисти школы Шишкина. Но потолок в новой квартире для картины такого размера оказался низок, и я понес полотно вместе с рамой в тот же антикварный магазин. Вхожу в приемное отделение, стоит очередь тоже с картинами, как новенькие, будто вчера намалеваны. А мою ободранную не купят да ещё засмеют! Стою в нерешительности, занимать ли очередь, подходит пожилой человек и шепчет мне на ухо: «Сколько просите?» Отвечаю ему шепотом: «Де-девяносто рублей». «Сколько?!» – выпалил старик, нарушая тишину среди стоявших в очереди. Мне стало стыдно моей алчности, шепчу: «В-в-восемьдесят». Старик прошипел сквозь зубы: «Давай выйдем». Вышли, старик отсчитал мне деньги, картину, торопясь, уложил в стоявший у магазина автомобиль, и тут же умчался, словно опасаясь, что я передумаю. «О….ли же тебя, м…ка» – заметил сосед, которому я предложил отметить успех совершенной мной сделки.

«Это было недавно, это было давно».

«Друзья и годы».

Со школьных лет от обоих дедов я слышал – видел и знал, если говорил им, кого мы проходили в школе. О чем бы я в учебнике ни прочёл, дедам, казалось, о том читать не требовалось: стачки, революции, рождение авиации или премьеры Московского Художественного театра были происшествиями из их жизни, а исторические лица их знакомыми и даже друзьями. Друг с другом деды не знались, но знали одних и тех же людей, вошедших в учебники, и я получал контрапункт мнений. Писатели, которые сочиняли собрания сочинений, стоявшие у нас на полках, жили в Москве и Петербурге, где жили мои деды. Когда я читал биографии или воспоминания исторических личностей, попадались уже знакомые мне названия улиц и описание событий, известных мне из домашних разговоров.

Дед Борис участвовал в рабочей Обуховской обороне, благодаря артистам Андреевой и Лужскому, обладавшими партийно-подпольными связями, подрабатывал статистом в Художественном театре, рассказывал, как выходил нищим среди толпы в «Юлии Цезаре». В постановке было занято триста человек, подмостки расчерчены, чтобы ступать на квадратам (дед ступал), на сцене жарился небутафорский гусь. Спектакль воплощал идею «Рим эпохи Цезаря» с намеком на Россию Николая, вышел в предреволюционном 1904 году. Тень Цезаря явилась у нас на сцене и перед распадом СССР. Деды не дожили до повторения истории, когда незадолго до краха «Мартовские иды» по роману Торнтона Уайлдера поставили Вахтанговцы, ответвление Художественного театра.

Присутствовал Дед Борис при разговоре Чехова со Станиславским и Немировичем-Данченко, театр собирался на гастроли в Германию, и деда, ехавшего туда же учиться, просили захватить с собой рекламные фотоальбомы, дед согласился при условии, что ему позволят с Чеховым познакомиться, позволили, но открывать рта не смеет. Дед оставил меморандум, где граница общения указана: «Смотрел на любимого писателя».

Дед Вася был одним из основателей крестьянской Марковской республики, а когда учился в Народном Университете Шанявского, видел Маяковского: в желтом халате тащил за собой на шелковом шнуре деревянную ложку. Есенин