– Это непомерная цена! – горячилась маман. – Ужин-то был не ахти какой!

– То-то вас, сударыня, невозможно было за уши от него оттащить! – усмехнулся мужчина.

От звука его голоса дрожь ужаса пробежала по спине Анжель. Голос был груб, неприятен, но ей не хотелось думать о неприятном, поэтому она уставилась в костер. Вот мелькнули перед нею чьи-то ласковые серые глаза – Анжель улыбнулась, вот проплыло в клубах дыма мертвое, присыпанное снегом лицо Фабьена – Анжель затрепетала, застонала во сне…

– По рукам! – вдруг громко произнес мужчина, и Анжель испуганно вскинулась. – Ты будешь получать еду каждый день, если сумеешь меня найти!

И, гробовым смехом заглушив возражения графини, он вскочил и ринулся в сторону, волоча за собою Анжель.

Ужас от того, что предстояло уйти от этого живого огня, был настолько силен, что Анжель начала упираться – слабо, но достаточно ощутимо, чтобы мужчина повернулся к ней.

Его недобрая улыбка заставила ее затрепетать, черты его чумазого лица показались ей ужасными, а взгляд маленьких темных глаз – злобным, как у зверя.

Анжель решила, что он сейчас ударит ее, но мужчина усмехнулся:

– А ведь ты права, клянусь ключами святого Петра! Почему нам нужно уходить с этого тепленького местечка? В конце концов, это я развел огонь – значит, он мой!

И он с грозным видом повернулся к трем сотоварищам.

– Ну? Чего уставились? Зря смотрите, вам ничего не перепадет.

– Ну вот, я так и знал! Московский купец! – простонал один из них и едва успел отпрянуть, когда огромный кулак придвинулся к его лицу:

– Только посмей еще раз назвать меня так, merde![32]

– Это несправедливо, Лелуп! Все-таки мы все хотим того же! – воскликнул другой солдат, не сводя с Анжель жадного взгляда.

– Что? Ты еще не забыл слов égalité, fraternité, liberté[33], под которые так и летели наземь головы аристократов? – хохотнул Лелуп[34] («Волк! Его имя – Волк!» – содрогнулась Анжель). – Но мы не на баррикадах сейчас. Убирайтесь от костра, живо. Разведите свой. А чтобы высечь искру, возьмите с собою эту старуху. – Он с усмешкой глянул в сторону графини.

Черные глаза свекрови сверкнули так яростно, что Анжель на миг почувствовала себя отомщенной. Обрадованные солдаты схватили графиню за руки и за ноги и утащили куда-то в темноту, откуда вскоре раздались жуткие ухающие звуки, заставившие Анжель похолодеть.

Между тем Лелуп развязал свой тюк и бросил на сосновые ветки два или три плаща, попоны, одеяла, а потом схватил Анжель и швырнул ее на это ложе с такой бесцеремонностью, словно она тоже была подстилкой – всего лишь еще одной подстилкой.

Потом он рухнул на нее, задрал ей юбки. Ощутив его близость, ошеломленная Анжель выкрикнула имя – она не знала, чье это имя, но в нем воплотилось все самое ужасное и постыдное в ее жизни… В той, прошлой, забытой жизни.

– Моршан! – закричала она.

И тотчас поперхнулась, ибо тяжелая рука легла ей на горло.

– Забудь о нем. Скажи: Лелуп… Ну!

Рука надавила сильнее, и Анжель, задыхаясь, прохрипела:

– Ле-лу-уп…

– Вот так, – удовлетворенно выдохнул он, с такой силой вдавливая в нее свое мужское естество, словно сваи забивал.

Анжель захлебнулась криком, слезы лились неостановимо… На ее счастье, изголодавшийся по женщине Лелуп насытился удивительно быстро. Он скатился с Анжель, продолжая, однако, крепко держать ее.

– Только посмей шевельнуться, – услышала она, засыпая. – Твоя мать продала мне тебя за сегодняшний ужин. Ничего, держись за меня – может, жива останешься!

И он захрапел, не ослабляя своей железной хватки.

Через день Анжель возненавидела Лелупа. Еще через день она продала бы дьяволу душу, лишь бы избавиться от него. На третий день она готова была умереть для этого.

Нрав, поступки, лицо, фигура, голос – все в нем было гнусно и отвратительно.

Более того: его ненавидели даже те, с кем вместе он мародерствовал. Когда Анжель узнала, что Лелуп принадлежал к старой гвардии Наполеона, был с ним еще в Египте, то поразилась, сколь низко ценится во французской армии славное боевое прошлое.

Многие солдаты откровенно высказывались, что если бы в день Бородинского сражения император двинул на смену усталым войскам свою свежую гвардейскую кавалерию, то исход сражения был бы другой и русская армия была бы полностью уничтожена. Но император хотел вступить в Москву со своей гвардией, столь же многочисленной, как и при ее выступлении из Парижа.

В Москве гвардия всем завладела, отодвинула всех прочих и жила в полном довольстве, так как после пожара, вернувшись на развалины домов, гвардейцы рылись в подвалах, в которых жители припрятали провизию, вина и вещи; и они открыли для своих же, французов, торговлю чем только можно. Это настроило против них всю армию, которая в насмешку называла их «московскими купцами» или «московскими жидами». Неприязнь эта сказалась во время отступления, и солдаты за все злоупотребления гвардии жестоко отомстили «московским купцам». Отставая от своего корпуса, что случалось с воинами и других частей, гвардейцы были совершенно одинокими, и отовсюду, куда бы они ни пристраивались – к костру или какому-либо приюту, – их грубо отгоняли.

Однако Лелупа прогнать никто не мог, потому что он увел с собой из Москвы маленький фургончик, куда успел загрузить множество продуктов – от галет до рома и вина.

Кроме этого, он раздобыл себе кучу русских мехов, да вот незадача – русский снаряд уничтожил «склад» Лелупа, и теперь весь его припас умещался в двух вьючных мешках; однако в условиях отступления и это было настоящее сокровище, позволявшее ему диктовать свои законы на привалах и даже время от времени покупать себе женщин. Анжель случайно узнала, что была четвертой в этом походном гареме, однако все ее предшественницы умерли, не снеся то ли тягот пути, то ли неизбывной ненависти Лелупа ко всему миру. Анжель чувствовала, что вся гнусность натуры Лелупа ею еще не познана, самое страшное впереди… Так оно и произошло.

* * *

День с утра до полудня был ясный и даже теплый, однако достаточно было одного сильного порыва ветра, чтобы тотчас зима, в который раз уже, дала понять, что в этой стране она истинная хозяйка, суровая к незваным гостям. Все ждали чего-то ужасного – и внезапно разыгрался буран.

Многие сходили с дороги, ложились прямо в сугробы, закутавшись с головою в плащи и шубы, надеясь переждать русскую пургу, как некогда пережидали аравийские песчаные бури. Таким уже не суждено было подняться! Самые упрямые и сильные брели по сугробам, силясь разглядеть за снеговой завесою подобие человеческого жилья. И вершиною счастья было увидеть блокгауз.