При победоносном наполеоновском марше для обеспечения тыла через каждые двадцать-тридцать верст были устроены этапы: на площади, огороженной рвом и забором, возводились бараки, то есть блокгаузы. Такой-то блокгауз и высматривал сейчас с надеждою всякий глаз.

Бредущая среди небольшой группки сотоварищей и прихлебателей Лелупа Анжель все чаще чувствовала под ногами не утоптанный твердый зимник, а рыхлые сугробы. Она понимала, что они сбились с дороги, да и другие понимали, но все послушно брели за Лелупом, который, ведя в поводу навьюченного коня, все круче забирал в дремучую чащобу, и вдруг из метели выступили темные бревенчатые стены, иссеченные снегом, и все наконец увидели то, что давно уже высмотрели волчьи глаза Лелупа, а может быть, почуял его звериный нюх: убежище!

Однако это был не блокгауз. Строение оказалось русской церквушкою, каких немало пожгли эти люди – ну а если не пожгли, то беспощадно осквернили.

– Allons, enfants de la patrie![35] – с издевкою в голосе пропел Лелуп и первым вошел в широкие двери.

Страха, усталости, печали – как не бывало! Все с наслаждением отряхивали с одежды снег, раскладывали для просушки вещи, тащили для растопки деревянные раскрашенные доски с ликами русских святых.

Анжель знала, что эти доски называются иконы, что русские поклоняются им, и испытывала какое-то странное тревожное чувство, когда смотрела на них. Она понимала: эти диковинные доски нельзя жечь! Богу, который еще властен в этих стенах, сие вряд ли придется по нраву!

Впрочем, Богу тут уже не оставалось места. Следы на полу и на стенах, общая картина человеческой мерзости ясно указывали, что тут ставили лошадей, забивали птицу и скотину, извергали нечистоты… Казалось, нельзя здесь найти незагаженного уголка, и Анжель с тоской в глазах бродила по церквушке, ощущая страшную тяжесть на сердце и мысленно прося у кого-то прощения.

Вдруг на закопченной стене мелькнуло светлое пятно. Анжель увидела косо прибитую иконку с изображением женщины в серебристо-белом одеянии, с младенцем на руках. Анжель вдруг безотчетно подалась вперед, прижалась губами к ручке младенца и, только отстранившись и осенив себя троекратным крестом, удивилась своему поступку. Крестилась она справа налево, а пальцы ее руки были сложены щепотью, но отнюдь не в два перста, как крестились французы. Верно, это память о русском воспитании, подумала Анжель и неприметно прикрыла икону грязным лоскутом, валявшимся на полу.

Чтобы не привлекать внимания к этому месту, Анжель прошла вдоль стены. Какой-то узор был вырезан на дереве, Анжель с изумившей ее саму легкостью прочла: «Приидите ко мне… И аз упокою вы…» Да, верно, это тоже гудит забытая память, если слова чужого языка понятны ей, но эти слова понял бы сердцем человек любой нации! Бог – последнее пристанище, где в пору и не в пору человек преклонит страннический посох свой. Анжель простерла руки к надписи, умоляя Всевышнего простить ее за все, что содеяно на этой земле, в храме сем…

Короткий вздох прервал ее мольбу. Анжель, встрепенувшись, успела увидеть, как темная фигура проворно отпрянула в тень, однако и из тьмы достигал лица Анжель жгучий взор незнакомца. Она не сдержала короткого вскрика, но тут же, спохватившись, зажала рот ладонью. Поздно – Лелуп уже оказался рядом.

Он видел в темноте, подобно дикому зверю, и ринулся вперед, в непроницаемую тьму. Послышались звуки потасовки, набежали на шум другие французы, и Лелуп вскоре появился в свете костра, утирая окровавленные губы и чудовищно ругаясь, а за ним его сотоварищи волокли какую-то высокую фигуру в рваной черной рясе. Сквозь лохмотья проглядывало поджарое мускулистое тело, однако, не замечая своей полунаготы, монах старательно прикрывал капюшоном лицо.

– А ну, чего прячешься? Покажи-ка свою рожу! – рявкнул Лелуп, однако Туше схватил его за руку:

– Черт с ним! Может, у него обет скрывать лицо? Помните, в Испании мы сожгли монастырь, в котором все монахи дали обет молчания на всю жизнь? Ну уж и орали они, когда горела их обитель!

– Ты предлагаешь его сжечь? – усмехнулся Лелуп, и Анжель передернуло.

– Нет, – вкрадчиво протянул Туше. – Я предлагаю взглянуть на его крест. Я знавал в Москве двух-трех русских толстобрюхих священников, у которых кресты были украшены очень и очень недурными камешками.

– Видать, религия – твой конек. Надо полагать, ты не замедлил забрать эти кресты? – Лелуп проворно обшарил рваную рясу, но не нашел ничего, кроме потемневшего от времени серебряного крестика, который отшвырнул с презрением. – Осечка! – хмыкнул Лелуп. – Ну-ка, Туше, напряги мозги, что ты еще знаешь о монахах?

Туше пятерней поскреб засаленную голову.

– Что тебе сказать? – произнес он раздумчиво. – Помнится, одному священнику мы спалили бороду, чтобы лучше расслышать, где он прятал церковные сокровища.

Глаза Лелупа сверкнули:

– А вот мне кажется, что этому придурку мешает говорить капюшон на его башке. Что, если снять с него рясу, но, дабы рук не пачкать, зажечь ее?

Анжель тихо ахнула, и быстрый, как молния, взгляд из-под капюшона пронзил ее. Сердце забилось в горле, да так, что она едва могла дышать, с трудом разомкнув губы, чтобы вымолвить:

– У-мо-ляю вас…

Лелуп обернулся к Анжель:

– Что я слышу?! Ты наконец-то разинула рот, девка?

– Да брось ты, Лелуп! – захохотал Туше, и к нему присоединились остальные французы. – Не далее вчерашнего вечера я слышал, как твоя мадемуазель орала во всю мочь – вот только не понял, от радости или от страха.

– А мне что за дело до ее радости? Быть с ней – все равно что в сугроб толкать, так эта сучка холодна. Ну, конечно, я помял ей бока, чтобы хоть ноги раздвинула пошире!

Анжель на мгновение зажмурилась. Ей было невыносимо стыдно перед монахом. Его взгляд жег ее, как огонь, хотя она не видела его лица.

– Стыдись! – Туше обращался к Лелупу, но при этом похотливо поглядывал на Анжель. – Ты позоришь знамя французской галантности! Уверяю тебя, какая-нибудь московская барыня, сквозь которую подряд прошел десяток наших молодцов, с удовольствием вспомнит каждого из них, ибо они ублажили не только себя, но и даму!

– Ну, эту льдину только факелом можно растопить! – злобно ощерился Лелуп, и в глазах Туше блеснула робкая надежда:

– Если она тебе уже надоела, я не прочь попробовать свои силы…

– Да и на меня дамы никогда не обижались, – подал голос Толстый Жан, а ему вторили еще трое.

Анжель поднесла руку ко лбу. А ведь нечто подобное уже случалось с ней… Неприкрытая похоть в глазах мужчин, насмешки – и полная безысходность!

Голос Лелупа вернул ее к действительности.

– Ты, кажется, упоминал о крестах с красивыми камешками? – спросил он.