И вот смотрите, нежданный сюрприз: из лесу показалась дюжина единиц бронетехники. «Здесь нам всем придется головы сложить!» воскликнул командир. Один ефрейтор считает, что это чистая правда. Но нет ни одного солдата, готового уступить большевикам хоть пядь земли.

Меж тем немецкая артиллерия прямой наводкой начала бить по неприятелю с потрясающей точностью. «Gott, ну ребята дают!», воскликнул кто-то из солдат. Но тут же и смолк: погиб в тот момент, когда кровь его закипала от восторга. Немцы наступают, всем командует лейтенант Г., вооруженный автоматом. Многие пали. В этот момент лейтенант сказал: «Парни, это ад, кто знает, может, мы уже мертвые». Однако эта остроумная выходка не могла изменить расстановки сил. Такого не бывает, чтобы часть, утопающая в трясине, продвигающаяся под перекрестным огнем целой вооруженной махины, выполнила полученное задание. Передовая усеяна вражескими трупами, но и наша часть не избежала потерь. Ей удалось отступить на берег реки. Кто хорошо плавает, раздевается и спасает раненых. Русские снова наступают, однако им никак не удается уничтожить второй отряд. Задача создать в тылу противника новый плацдарм, нам, действительно, не удалась, закончил корреспондент Освальд Цункнер свое описание, но на войне никогда все не идет, как по писанному.

Надо признаться, парень умел писать, концовка была эффектной. Я снова хотел кое-что добавить, но передумал. Даже того не сказал, глядя со своей перспективы, перспективы не птичьего полета, а перспективы лягушки, болотной, мокрой, испуганной и кровавой, что все было совсем не так. Чей-то голос в тишине произнес, на войне никогда не бывает просто. Компания потом разговорилась, пианист успел прийти в себя, коснувшись пальцами клавишей рояля. Но Вероника молчала. Некоторое время спустя она подошла ко мне, так-то оно бывает на войне. Да, ответил я, приблизительно так. Вас тогда ранило в ногу. Да, ответил я, шрапнелью порвало связки под коленкой, я получил железный крест и был отправлен в тыл на лечение. Благодаря этому странному котлу у Тетерева я оказался здесь и узнал вас. Мне просто повезло, произнес я. Вам повезло, что вы остались живы, ответила она. Только в этом вам повезло. До этого, когда шел разговор о польской легкой кавалерии, я чувствовал, что она почти ненавидит меня из-за моего сарказма и непримиримости. Теперь же она сказала, что мне повезло, что я остался жив. В один миг она стала такой близкой, ее утомленный взгляд был теплым, я чувствовал, как он глубоко проникает в глубину моей души, что мы так сблизились, мы оба, люди несвободные, слишком сблизились.

Той ночью я вообще не ложился. За завтраком я подождал Лео, который отвез меня на машине, за рулем в тот раз был его водитель. Это было как раз кстати. После такой ночи я был не в состоянии вести беседу с выспавшимся и трезвым собеседником. На заднем сиденье я погрузился в полузабытье и где-то издалека прислушивался к их разговору на словенском, словно тихая мелодия лились слова, которых я не понимал. Я слушал спокойный, почти монотонный голос Лео, а мои мысли были — о его жене.

Ее лицо стояло у меня перед глазами, выделялось на фоне этой компании, ее спортивная походка, которую не могло скрыть длинное черное платье с красными кистями. Художника прислуга уложила в постель, оба родственника и приятельница Вероники с первыми лучами солнца, засиявшими в окна, разошлись по своим комнатам. Мы остались с ней наедине. Она сказала, что ей хочется подышать свежим воздухом утренней росы, и не составлю ли я ей компанию. Мы прошли через двор и неспешно направились, наслаждаясь чистотой раннего утра, в сторону пруда. По дороге нам попались несколько женщин, которые спешили в поместье, скорее всего для того, чтобы начать прибираться после нас. Они переглянулись, завидев хозяйку поместья в обществе мужчины, который не был ее мужем, да еще в вечернем платье, а его в офицерской форме.

Вероника сказала, что она иногда по утрам вот так же приходила на берег реки Шпрее, во времена учебы в Берлине. Как вы думаете, как сейчас там в Берлине? Не знаю, я плохо знал Берлин, ответил я, всего лишь один раз там был. Так же, как здесь. Она сказала, что по Шпрее плавают вот такие маленькие уточки, а под мостами ныряют. Она рассказывала о берлинском утре, там, в низовье их поместья на одной стороне можно видеть восход солнца, в то время как на другой еще свисает рог луны. Мы остановились у воды. Было тихо, светло, распространялась истома, просто до боли восхитительно среди этого безумного времени. В хлеву заржал конь. Это он, промолвила она, узнаю его. Она не сказала, как его зовут, он так он, конь, словно она слышала какого-то человека, а не коня. Там, в этом Тетереве у той реки вы все время находились между жизнью и смертью, промолвила она. Да, отшутился я, с той поры я до сих пор еще прихрамываю. Ей было не до шуток. Вы сегодня впервые рассказали, продолжала она, где получили ранение. Я замолчал. Словно этой ночью война первый раз пришла в наш дом, сказала она. Я взял ее за руку и взглянул ей в глаза. Мне хотелось сказать ей, как хорошо жить, что-то в этом роде, как здорово вот так стоять у пруда, наблюдая, как встает солнце.

Тут мы услышали, как кто-то насвистывает, что-то упало на сеновале. Она убрала руку. Возле сеновала стоял мужчина и смотрел на нас. Это наш Иван, сказала она. Им оказался тот самый Йеранек, уже мне знакомый. Мужчина соскользнул с лестницы и скрылся в дверях сеновала, не оглянувшись. Он за нами подглядывал? спросил я. Ага, ответила Вероника, он хороший парень, только иногда бывает упрямым. Она усмехнулась: мне кажется, ему нравится смотреть на меня. Потом мы прошлись еще немного у воды.

Собственно говоря, добавила она через некоторое время, пока на вас эта форма, вы все время так и существуете, превозносите жизнь, а живете смертью. Я смотрел на солнце, видел и бледнеющий краешек луны, свисающий над равниной под горами. Между жизнью и смертью, подумалось мне, все мы так живем, между днем и ночью, как сейчас. Я больше не прикасался к ней. Несмотря на то, что мне этого очень хотелось. Она была недоступна. Соблазнительная, но недоступная.

Такой она и останется в моей памяти.

Этой ночью я вижу ее. Ощущаю ее присутствие, хотя и не прикасался к ней иначе, как держа за руку, чувствую, будто она и сейчас была здесь.

Просто сил нет думать о том, что с ней случилось, что с ней сделали. Не могу.

И на письмо это не стану отвечать. Еще раз сложил эти бумажки и поджег их. Я смотрел на огонек в пепельнице. Закурил сигарету. Лежу теперь и гляжу в потолок. Скоро наступит утро. Еще одно, затем вечер. Потом уже и ночь наступит, когда подкатит эта тварь, угрызения которой вынимают сердце или мозги, чтобы все вместе они отнялись, оказавшись на той стороне, там, где всех нас ждет конец. Слышен звон трамваев. Утро занимается, с одной стороны — сияет солнце, с другой — висит последний краешек луны. Лунная соната.

Мы живем во времена, когда в цене жизнь только тех из нас, живых или мертвых, кто пришел в этот мир, чтобы бороться, даже жертвовать собой за общие идеалы. Так рассуждают победители и побежденные. Никто не считается с теми, кто просто хочет жить. Кто любит других людей, природу, братьев наших меньших, белый свет и со всем этим пребывает в гармонии. На сегодняшний день этого недостаточно. И хотя я и себя могу причислить к тем, кто дрался, даже если и потерпел поражение, тем не менее, я всего-то навсего просто хотел жить. А смысл этого обнаружила во время войны эта пытливая, веселая, открытая всему миру и немного печальная дама, которая встретилась мне в той близкой далекой стране. Вероника. Она просто хотела жить в гармонии с собой, она хотела понять себя и людей вокруг себя. А ее убили. У меня никаких доказательств, что это случилось, как нет их и у ее матери, которая ждет ее возвращения. Мне же предельно ясно, что так случилось. Когда происходят такие вещи, всех интересует: почему? Горисек этот хотел бы знать, и ее мама, которая и так узнает, что она мертва. На войне не всегда нужны веские основания, чтобы тебя убили. Не могу смириться с мыслью, чтобы поводом для ее убийства могла послужить дружба с немецким врачом. Может, она нам симпатизировала? Однажды она мне рассказывала, как уже во время войны она на два месяца вернулась в Берлин, в места своей учебы. Ее пригласила туда университетская подруга. В Берлине все было еще спокойно, ужасы там начались гораздо позднее. Представляю, как она вновь прогуливалась вдоль Шпрее и ходила по музеям на Унтер-ден-Линден. Она рассказала, что тогда в Берлине какое-то время работала на скорой помощи. Добровольно. Не хватало людей для перевозки раненых. Кто-то предложил ей, и она согласилась. И в этом не было никакого политического умысла. Если его не было у меня, когда я латал раненых на Украине, в Крайне и в Италии, зачем было ей это делать? из сочувствия к нашей великой безумной войне? Могу себе представить, с каким осуждением отнеслись бы к ней у нее на родине, если бы этот случай стал известен. А ее могли за это убить? Вполне возможно. Для убийства в то шальное время не нужно было никакого разумного повода.