В квартире-расческе стало шумно, а в кухне-пенале так и вовсе тесно. Необъятных размеров мать все время что-то жарила, запекала и носила через весь коридор из холодильника и обратно в холодильник, непонятно как поместившийся в те же шесть метров. Ставить его на кухню они побоялись.

Пухленькая, румяная, словно испеченная матерью сдоба, дочка ходила по коридору и разговаривала по телефону. Ей было шестнадцать лет, и на родине она оставляла первую любовь. Обсуждения этого трагического факта ее биографии с подругами начинались утром и заканчивались поздно вечером. Когда в коридор выходил Люсьен и, уперев руки в боки, шатался и сверлил ее взглядом, дочка уходила в туалет, но не прерывала свои консультации, которые вполне можно было бы считать душераздирающими, не будь они столь длительны.

Люсьен задержался на суше. Его друзья-Одиссеи давно уплыли в дальние страны на заработки, а он все ждал выгодного контракта или говорил, что ждет.

Новые жильцы оказались из тех людей, которые, где бы они ни появились, занимают собой все пространство, и рада им была только Норма – постаревшая, потолстевшая и, видимо, поглупевшая такса.

– Предательница-проститутка, – отворачивался от нее Папочка, а собака мигала, будто извинялась, но терлась толстым боком о ноги выкидывающих жирные обрезки переселенок.

Мать с дочкой громко обсуждали, что в Германии «нельзя себе позволить того, что в гребаной России» и «жить им придется экономно». Сейчас же оставались деньги, вырученные от продажи квартиры, «все благодаря тому, что удалось купить самую маленькую комнатуху для этого идиота», и надо «кушать как можно лучше, потому что кто знает, когда еще удастся».

Шматы красной рыбы и свежего мяса перерабатывались на кухне с утра до вечера так, что казалось: мать с дочкой готовятся к последнему в своей жизни пиру. Как они помещались в шести метрах вдвоем, вернее, втроем с холодильником, было непонятно.

Кроме заботы о желудке, была у них еще одна ежедневная забота – проверка содержимого почтового ящика. Дни шли, а приглашение в Германию все не приходило. Мать с дочкой нервничали, и это, казалось, еще больше распаляет их аппетит.

Люсьен, еще не зная жизненных обстоятельств новых соседок, все понял. Его не ввела в заблуждение даже белокурая голубоглазая дочка. На чело оставшегося Одиссея, который, впрочем, уже вряд ли мог называться этим гордым именем даже с большой натяжкой и художественным преувеличением, легла тень.

Доступ на кухню, а стало быть, и в ванну теперь был ограничен. Чтобы помыться, приходилось ловить момент, когда мать в очередной раз отправится к третьему члену семьи – холодильнику, а потом кричать из-за закрытой на крюк двери:

– Я – минуточку!

– Ой, быстрее, – причитала она. – У меня мяско на плите стоит!

Вечером в свои права вступала дочка. Находившись за день по коридору с прижатой к уху трубкой, она усаживалась на кухне и продолжала разговор или часами плескалась в ванной, от чего та грозила рухнуть в арку на этот раз окончательно и бесповоротно.

С каждым днем мать с дочкой все больше утверждали себя в квартире, а Люсьен играл желваками и темнел лицом. Медленно, но верно надвигалась гроза.

Однажды сквозь утренний сон Ия услышала отдаленные крики, которые ей как будто снились. Когда Папочка был на сутках, ей всегда снились тревожные сны, а когда он пил дома – кошмары.

– Убью, жидовка! – кричал Люсьен. Крики его оставались без ответа, однако за каждым следовал громкий удар.

Ия высунулась в коридор. Перед закрытой в кухню-ванную дверью стоял растрепанный Люсьен с топором в руках.

– Бей жидов, спасай квартиру! – крикнул он в очередной раз и всадил топор в дверь.

Дверь трещала, но не поддавалась, потому что, как и дом, была 1905 года выпуска в отличие от притащенного кем-то из Одиссеев хлипкого топора.

Плеск воды за дверью прекратился, и раздалось поскуливание. В ответ зарычала, поджав хвост, Норма.

– Ты чего, Люсьен? – шепотом спросила Ия.

– Жиды! До квартиры нашей добрались! – вскричал Люсьен и обернулся к Ие.

Халат на нем, как и водится, был накинут на голое тело, а сейчас еще и не подвязан. Долговязое бледное тело украшал длинный вялый отросток.

– Иди лучше спать, – попросила Ия, но выходить из комнаты не стала.

Люсьена она не боялась. В отличие от топора. Как поведет себя топор в руках пьяного Люсьена, предсказать было сложно.

«Что же мать-то ее не выйдет», – подумала Ия, но тут же услышала плывущий по коридору богатырский храп со свистящими переливами.

Следующие пять минут она уговаривала Люсьена сложить оружие расовой борьбы, а он колошматил топором в дверь кухни, но уже с меньшим запалом, бессистемно.

Когда он прокричал последнее ругательство, поставил топор в угол и ушел в комнату, наступила тишина. Ия тоже закрыла дверь и легла в постель. Дверь кухни распахнулась и с криком: «Он хотел меня изнасиловать!» по коридору пронеслась дочка. Храп тут же прекратился, и началась кутерьма.

Пришедший с работы Папочка слушал историю про славянский бунт Люсьена и возбужденно хлопал себя по бокам:

– Эх, меня не было! А ты что не заступилась? И та дура, и этот дурак.

Днем на кухне против обыкновения было пусто. Мать с дочкой куда-то уходили. Вечером в квартиру пришел участковый. Тот самый, веснушчатый.

– Здравствуйте, граждане проживающие! – приветствовал он высунувшихся в коридор Ию и Папочку. – Как здоровьице?

– Не жалуемся, – проворчал Папочка.

– Молодцы, так держать! Но сегодня я к вам по другому поводу. Леонид Леопольдович Лютиков у вас проживает?

– Нет у нас никакого Леонида, – удивились они.

– А вот ваши соседи пишут, что есть…

– Это Люсьен, что ли? – догадался Папочка.

В квартире стало совсем тихо.

– Он, он, Ирод! – рассек тишину голос матери из-за закрытых дверей шести метров.

Под дверью в комнате Люсьена раздался приглушенный вздох.

– Потерпевших я уже выслушал, – похлопал участковый по толстой папке под мышкой. – Теперь вас хочу опросить как свидетелей, по одному.

Папочка отправился на опустевшую кухню, Ия с Нормой как главные свидетели прошли в комнату.

– Вы опять ничего не видели? – лукаво поинтересовался участковый.

– Честно говоря, не много, – призналась Ия. – Да и видеть-то особо нечего было. Люсьен выпил, ну и начал свою старую песню. Уж не знаю, чем ему так евреи насолили, но у него это пунктик.

– А вы к ним как относитесь, к евреям?

– Мне до них дела никакого нет. Лишь бы мыться не мешали, – призналась Ия.

– Попытка изнасилования имела место?

– Имела место попытка прорваться на кухню. Люсьен с утра всегда голодный, с бодуна особенно, а дочка на час заперлась, вот он и не выдержал. Да он смирный, вообще-то, и трусливый. Это по глупости.