Понтий запихала конверт в карман брюк и решительно постучала в дверь, за которой скрылись врачи. Ия переминалась у входа на ватных ногах. Несмотря на успокоительное, все это время ее трясло.

Понтий вернулась мрачная, скомандовала:

– Пошли. Утром надо приходить. Сейчас тут сидеть бесполезно. Ее в реанимацию увезли.

– Что, так все плохо? – глухо спросила Ия.

– Плохо. Врач сказал, печень задета. Удалили ее и желудок тоже, на четверть.

– Ох, – привалилась к перилам Ия.

– Теперь деньги потребуются на лечение. Надо собирать. Завтра начну. Твой конверт я врачам отдала. Они говорят, там у них бабушка под анестезией уже лежала. А твоего Папочку они первым взяли. Надо отблагодарить было.

Дома ее встретила Норма, лужи крови и серый всклокоченный Люсьен, бесшумно выдвинувшийся из своей комнаты.

– Как? – скорбно спросил он.

– Плохо, – ответила Ия.

Она разделась, посмотрела на часы – 05:15 и провалилась в черную яму. Снов в этой яме не было.

Через три часа она встала и перед выходом позвонила на работу в отдел кадров.

– Алло, – как можно бодрей сказала она в трубку.

– Кто это? – спросила кадровичка, выбросившая вчера перед ней белый флаг.

– Вы меня не узнаете? – попыталась держать марку Ия.

– Проспись, алкоголичка, а потом звони! – звонким лаем послала ее трубка.

Ия покашляла и попыталась заговорить с Нормой. Выходило только шепотом. Когда она напрягала голосовые связки, получался тот же шепот, но чуть более громкий, надрывный, с хрипотцой. У нее пропал голос.

В больницу она поехала к девяти утра без Понтия, хотя накануне та просила взять ее с собой.

Она прошла знакомой уже дорогой в хирургию и робко просунула голову в дверь ординаторской. Толстый и тонкий еще не ушли. Ия прошептала Папочкину фамилию.

– С утра пораньше! – весело отозвался старший. – Но хорошо, что вы пришли. Я сейчас напишу, какое лекарство надо купить, сходите в аптеку тут, на Литейном, за углом, а я отдам в реанимацию.

– Очень она плохо? – пролепетала Ия.

– Она очень слабая. Потеря крови. Полостная операция. Полежит матушка в реанимации, полежит. Там свои врачи у них. Мы ведем тех, кто на отделении лежит, операции делаем. Вот Иннокентию спасибо скажите, – он кивнул головой на тонкого. – Мой молодой коллега, хирург, он в основном все делал.

– Вы печень всю удалили или немного оставили? – повернулась к нему Ия. – А желудок? Да, а бабушку вы после нее прооперировали?

Оба уставились на нее. Иннокентий трагически изогнул бровь, поправил очки на переносице и важно произнес:

– От бабушек нас минувшей ночью Бог миловал. Далее, по сути поступивших вопросов. Печень у нее, конечно, увеличена, но не настолько, чтоб уж совсем окончательно того, как вы говорите. Жить можно. Особенно, если не пить.

– Желудок не задет. У нее сквозное ранение правой доли печени, – объяснил старший. – Это серьезная рана. Но все прошло хорошо. Теперь надо смотреть, как пойдет восстановление.

Ия побежала в ближайшую аптеку на Литейном и принесла купленное лекарство.

– Что вы купили? – воскликнул старший. – Зачем в таблетках? Она же без сознания! В ампулах надо.

Ия снова сбегала.

– Наконец-то, – старший уже стоял в дверях. – Пойдемте, реанимация на первом этаже.

По дороге Ия старалась идти в ногу с ним и шепотом упрашивала:

– Попросите, чтобы меня пустили. Пожалуйста, вы же добрый. Я вижу, что вы добрый. Вы скажите, что я на минуточку. Только посмотрю и уйду!

– Послушайте, – остановился он и раздраженно уставился из-под набрякших век. – Я вам не Господь Бог.

Ия быстро заморгала глазами, собираясь заплакать. Она читала, что слезы безотказно действуют на мужчин. Да они и так стояли сейчас близко.

Теория оказалась тут же подтверждена практикой.

– Хорошо! – замахал старший руками, разгадав намерение, едва она превентивно хлюпнула носом. – Я познакомлю с дежурным врачом и попрошу за вас, а вы уж там потом сами договаривайтесь. Сейчас обход будет, не пустят точно. Но вот, может, вечером…

Перед дверью реанимации Ия молитвенно складывала руки, а вечером стояла возле Папочки. Он был безжизненного серого цвета, как укрывавшая его застиранная больничная простыня.

– Что же ты наделала? – спрашивала Ия. Ей казалось, что находится она в муторном кошмаре, в каком вязнешь под утро, промаявшись без сна всю ночь. Этот серый сон, сплетенный из уродливых теней дневных событий, длится какие-то минуты, но во сне-то, внутри себя, он длится бесконечно.

Ия пыталась вырваться из этого сна, проснуться волевым усилием. Но ведь и волевое усилие во сне – не более чем тот же сон. Надо ждать, когда ткань его истончится и ты вынырнешь в реальность, бодрствование, бытие.

Отвечал ей только подключенный к Папочке аппарат – ровным, мерным пиканьем. Он протягивал длинной натянутой нитью свое бесконечное число «пи» в кошмарный сон и, взявшись за эту нить, Ия шла в реальность навстречу еще большему кошмару. Ведь нет ничего страшнее осознания, что страшный сон происходит наяву.

* * *

Она как-то замерла в эти дни. Приспособилась к своему шепоту. Горло у нее не болело, но голос куда-то ушел. Раньше она сама сострила бы: отправился прогуляться по Невскому проспекту, как нос коллежского асессора Ковалева. Но шутки закончились в то мгновение, когда перед ее собственным носом сверкнул нож, угодивший в Папочку. Хотя, может быть, кончились они еще раньше, а она и не заметила.

На работе Ия взяла отпуск. Его охотно дали, мало кто желал отдыхать в январе. Тем более она собиралась не отдыхать, а ухаживать за больной сестрой.

Пару дней до Нового года она приходила в реанимацию по вечерам. Пускали ее ненадолго, она стояла столбиком, как печальный понурый сурикат, возле кровати, окруженной проводами.

Лекарств хватало, состояние было стабильное, однако нахождение в реанимации грозило затянуться. Впереди – новогодние праздники, а перед переводом на отделение с Папочкой должен был поговорить по душам психиатр. Документально подтвержденная попытка суицида красовалась на первой странице истории болезни.

Понтий больше не приходила и не звонила. Ия уже поняла, что она надула ее с деньгами, а ей так хотелось отблагодарить врачей.

Она попыталась отрепетировать свой разговор с Понтием, но сразу поняла, что после того как они сидели в коридоре, обнявшись, и ждали окончания операции, она просто не сможет посмотреть ей в глаза и обвинить в краже.

Пусть останется этот коридор и их единство, а конверта пусть не будет. Она не хочет его помнить. В конце концов, с диагнозами обошлось, да и Папочка всегда предупреждал, что финансовых дел с Понтием лучше не иметь, все равно останешься в дураках. Удивительно, что эта ее черта не насторожила Люсьена, национализм которого увеличивался по мере выпитого.