В 1930-е годы закладывались основы той политической практики, которая позднее приобрела в американской жизни черты «естественного состояния». В те времена отсутствовали массовые опросы населения, не было крупных социологически ориентированных исследовательских организаций. Политики в определенном смысле блуждали во тьме — заголовки ведущих газет ведь тоже строились на пристрастиях ведущих комментаторов. Тогда еще Не было больших социологических агентств, но уже опгутима была необходимость в том, чтобы и в политике просчитывать возможные результаты, видеть на несколько шагов вперед.

Новый — рузвельтовский — доллар (который к лету 1933 года был опущен до 83 центов в золотом измерении) позволил американской промышленности с большим успехом конкурировать на мировом рынке, тесня европейские компании, которые уже выступали за инфляцию своих валют. Президент Рузвельт издал 31 января 1934 года прокламацию, которая сокращала' золотое содержание доллара с 25,8 до 15,5 грамма и устанавливала официальную цену золота на уровне 35 долларов за тройскую унцию.

Свободное падение валового национального продукта значительно замедлилось — на 2,1 процента в 1933 году. Но безработица выросла до 24,9 процента. Рузвельт отверг совет Дж. М. Кейнса прибегнуть к большому дефициту расходов.

Если основная масса американских промышленников еще не понимала этого, то Уолл-Стрит уже понимал. Известный экономист Чарльз Дэвис аплодировал Рузвельту, и также поступала часть республиканцев. Партнер Моргана Рассел Леффингвелл писал Рузвельту: «Ваши действия по «уходу от золота» спасли страну от полного коллапса». И даже настроенный против Рузвельта миллиардер Дж. П. Морган приглушил свой критицизм, объявив с редким для него проявлением чувств, что он «приветствует объявленные действия президента… Кажется ясным, что выходом из депрессии является борьба с дефляционными силами».

Большой бизнес увидел в связи профессиональных союзов с правительством подлинную для себя угрозу. Бизнесмены, как мы уже отмечали, называли меры, предпринятые президентом Рузвельтом, «ползучим социализмом». Но американский народ смотрел на это дело иначе. Процитируем далекую от социальных сопереживаний газету «Нью-Йорк тайме»: «Американскому народу кажется, что Рузвельт оседлал смерч и поставил под свой контроль всеамериканский шторм. От президента Рузвельта он (народ) получил серию исполненных мужества речей и ряд достижений, которые заставили миллионы его сограждан считать президента человеком, ниспосланным небесами в-самый трудный час».

Переход от мучительного ожидания своей судьбы к отчаянному овладению этой судьбой был таков, что в Америке появилось нечто прежде невиданное — культ личности. По поводу Рузвельта повсеместно утверждалось, что «он может видеть во тьме». Американские историки не без основания утверждают, что в этот, редкий для Америки, период Рузвельт мог получить от конгресса практически любые полномочия — вплоть до диктаторских.

Историк Дж. Гюнтер утверждает: «Мы склонны забывать ныне о той огромной, беспрецедентной, возобладавшей надо всем власти, данной впавшим в энтузиазм конгрессом Рузвельту во время первых ста дней его правления. Германский рейхстаг не дал канцлеру Гитлеру большего». И Рузвельт посчитал обязательным отметить, что будет действовать строго в рамках Конституции.

Между тем Рузвельт интуитивно чувствовал опасность. Он боялся девальвации своих слов, он не согласен был выступать ежедневно (как ему многие предлагали). Он знал волшебную и страшную силу слова—и не злоупотреблял этой силой. Рузвельт сам определил свою роль как миссию «президента, убеждающего молитвами». В те времена не было «Голоса Америки», не было Информационного агентства Соединенных Штатов, и президент, выступая как бы от себя, был своего рода учителем, а «классом» была вся страна.

Новое законодательство можно было провести лишь с полной поддержкой американского народа. Главной заслугой президента Рузвельта в этот самый суровый период американской государственности было не некое отдельное мудрое решение, а то, что он сумел создать в стране атмосферу солидарности, готовности к инновациям, чувство, что препятствия преодолимы. Из мрака отчаяния он сумел извлечь луч надежды, его оптимизм был заразителен. Страна не стала жить много лучше, но стала более уверенной в том, что труд и поиски выхода из экономических и моральных злоключений в конечном счете обеспечат выход из кризиса. Такие общенациональные авторитеты, как Уильям Аллеи Уайт, признали, что недооценивали Рузвельта: «Мне трудно понять — я ли не понимал его до выборов или он развернулся после победы? Он демонстрирует спокойствие, великодушие и, более всего, властность!.. Я видел в своей жизни многое, но ничего подобного».

Отвергая высокомерную гуверовскую практику («президент никогда никого не навещает»), Рузвельт посетил ушедшего в отставку судью Оливера Уэндела Холмса в связи с его девяносто второй годовщиной, несмотря на то что ступеньки дома у великого судьи были очень круты. Рузвельт, поправ всякое высокомерие, спросил у великого судьи дать совет: «Что делать?» Ветеран Гражданской войны ответил кратко: «Крепите свои ряды и сражайтесь!» После ухода президента судью спросили, каково его мнение о новом президенте. «Знаете ли, — сказал смущенно Холмс, — его дядя Тэд назначил меня Верховным судьей». — «И все же». Взглянув на дверь, через которую только что вышел президент, старый судья высказал суждение, которое является, возможно, самой верной, гениальной оценкой Франклина Делано Рузвельта: «Второклассный интеллект, но первоклассный темперамент».

Огни ведомственных зданий горели в эти вечера в Вашингтоне буквально до утренней зари. Во многом именно для того, чтобы не раздражать доведенный до отчаяния народ, конгресс без детализированных слушаний утвердил весь состав кабинета — все его члены собрались в Овальном кабинете Белого дома, и Верховный судья Бенджамин Кордозо принял у них клятву. Это была первая такая церемония в Белом доме и первая, когда кабинет выступал единым коллективом. После церемонии Рузвельт отправился в Красную комнату Белого дома, чтобы поприветствовать тринадцать юношей-инвалидов, специально приглашенных на инаугурационную церемонию. В Белом доме не было подлинной смены караула, замены внутренних слркб и рк точно не было больше обедов из семи блюд. На все это у Рузвельта попросту не было времени. И он был, по определению Артура Шлесинджера, «естественный президент», ему не нужен был дополнительный декор. Все и без того точно знали, за кем последнее слово, кто в этом доме творит историю. Артур Крок: «Он был боссом, динамо-машиной, рабочим цехом». Четырнадцатичасовой рабочий день. Четверть этого времени — разговор по телефону. Всех звал по имени и представлялся тоже по имени. Позвонил в министерство труда и представился: «Это Френк. Могу ли я поговорить с мисс Перкинс?» Вопрос передали секретарю, и тот ответил: «Я не знаю никакого Френка. Спросите, кто он такой». Из трубки прозвучало: «Из Соединенных Штатов. Президент страны». Более ста человек ему звонили по прямому проводу и практически в любое время. Приказал не прерывать ни одного звонящего в Белый дом американца. Специальный помощник говорил со всей страной. Вот едва ли не типичное письмо президенту: «Дорогой мистер президент! Я просто хочу сказать вам, что сейчас все наладилось. Человек, которого вы послали, нашел наш дом в порядке, и мы сходили вместе в банк, чтобы продлить закладную. Вы помните, я вам писал, что мы потеряли мебель тоже. Ваш человек вернул нам ее. Я никогда не слышал о таком президенте, как вы». И, как пишет Уильям Манчестер, никто не слышал о таком президенте.