Одним из главных энтузиастов исправить «много-ликость» президентского подхода выступил генерал Маршалл, с чьей точки зрения разделение власти, перекрещивающиеся функции создавали сумятицу в умах, порождали ненужную конкуренцию, создавали зыбкое чувство неясности утех, кто решал грандиозные задачи. Здесь мы должны прямо сказать, что эти помощники не понимали Рузвельта Франклин Рузвельт сознательно стремился к этому состоянию частичной неясности, переплетению функций и конкурентному внутреннему давлению. Во-первых, в этом случае он был уверен, что не произойдет сплочения его министров против него самого. Во-вторых (и это главное), в обстановке битвы нескольких концепций он получал бесценную свободу действия, мог выбирать, пробовать, менять курс. Это давало гибкость маневра, большее право на ошибку, дополнительные экспериментальные возможности — и, не следует забывать, всегда право последнего голоса.

Среди подчиненных наиболее важными для Рузвельта были те, которые были непосредственно подле него — его «кухонный кабинет», а вовсе не полномочные министры. Ведь он решал самые разнообразные задачи — политические, партийные, предвыборные, социальные, пропагандистские, персональные. Как же мог он институционализировать свой «диван»? Рузвельт сознательно ускользал от такой менеджерист-ской жесткости. Это позволяло ему использовать специалиста в конкретный нужный момент, он гениально быстро очерчивал в своем сознании необходимую процедуру, он уже знал, кому следует позвонить, на чьи знания следует опереться, кому поручить наиболее важную задачу.

Это накладывало особый отпечаток на отношения с подчиненными. Он звал их по именам. Даже Уинсто-на Черчилля. Такая релаксация (также неодобряемая прямолинейными людьми вроде генерала Маршалла) позволяла смягчить жесткую оппозицию: за обеденным столом труднее было вставать в непримиримую позу, (Вот почему генерал Маршалл впервые посетил Гайд-Парк только на похоронах Рузвельта.) Но сам президент любил именно это совмещение личного и государственного. Оно его освобождало — этого-то и не понимали даже некоторые близкие помощники президента.

На кого же мог опереться Рузвельт в борьбе, с одной стороны, с непреклонными жрецами капитализма, а с другой стороны, с популярными демагогами? В крупнейшем профсоюзном объединении — Американской федерации труда состояло менее шести процентов всей рабочей силы страны. Некогда могущественный Объединенный профсоюз угольщиков сократил число своих членов до ста тысяч. Штрейкбрехерские организации, оплачиваемые крупными промышленниками, содержали целые армии хорошо оплачиваемых бойцов антипрофсоюзного движения. Историк Уильям Манчестер говорит о том, что «тысячи людей работали буквально под дулами винтовок». Питсбургская угольная компания, например, содержала пулеметные расчеты, направленные на работающих в шахтах; комитет конгресса спросил — зачем? Президент компании Ричард Меллон ответил: «Мы не можем без этого добывать уголь».

Процветание периода Кулиджа — Гувера плотно связало республиканскую партию с крупным капиталом. В «Новом курсе» этот капитал видел, как уже говорилось, «советизацию Америки». Когда ФДР выдвинул программу расширения системы прогрессивного налога и введение налога на наследство, медиамагнат Херст назвал эту программу «чистокровным коммунизмом», а Рузвельта стал называть Сталин Делано Рузвельт.

В эти «вторые сто дней» сторонники «Нового курса» добились немалых успехов. Они создали «Совет национальных ресурсов», провели закон о защите национальной почвы, Закон об электрификации сельскохозяйственных районов, приняли Закон Вагнера (заменявший знаменитую статью 7(a) закона о трудовых отношениях, создавший Национальный совет по рабочим отношениям). Приметным было создание Национальной администрации молодежи, которая отвечала за обеспечение работой молодежи из отдаленных районов, подставочной работой студентов. «Ребята, это наш час, — сказал с улыбкой Гарри Гопкинс: — Мы добились почти всего, чего хотели, — программы общественных работ, законодательство по социальным гарантиям, почасовая оплата»[15]. Линдон Джонсон руководил этой программой в штате Техас, а Ричард Никсон получал за полевую работу 35 центов в час.

Противники приписывали Гопкинсу слова: «Мы будем все больше облагать налогами, все больше расходовать деньги и все больше избирать наших людей». Но те, кто был спасен от нищеты, вряд ли думали в таком ракурсе. Хотя их естественную благодарность тоже нельзя отрицать.

Рузвельт все яснее видел в большом бизнесе эгоистический остров благополучия, равнодушный к бедам общества, к его величайшему кризису. Как пишет У. Манчестер, «президент хотел помочь угнетенным С точки зрения же бизнесменов, постоянное обращение к «забытому простому человеку» лишь стимулировало общественные потрясения». Так закрепилось противостояние. И благополучные неизменно видели в Рузвельте сокрушителя основ. В процветающей части Америки возник целый фольклорный пласт о правящем президенте. «Психиатр, отправившийся на небеса, немедленно следует к Богу, потому что у того мания величия. Он думает, что он — ФДР». Рузвельт отнюдь не радовался такому остроумию.

Именно в конце «вторых ста дней» была сформирована жесткая антирузвельтовская коалиция. Точка невозврата в отношениях с Уолл-стритом была пройдена Рузвельтом в октябре 1934 года, когда четыре тысячи членов Американской ассоциации банкиров заполнили большой зал Конститьюшн-холла, чтобы выслушать президента. Президент Первого национального банка Нью-Йорка Джексон Рейнольде произнес вступительную речь, которую можно назвать только раболепной. Он сказал, что банковское сообщество «понимает президента» и выражает благодарность за все, что «Новый курс» сделал для американских банков — спас уже разбившуюся банковскую систему, В ответ Рузвельт призвал к союзу всех экономических сил нации, включая сюда бизнес, банковскую систему, рабочий класс, капитал и правительство. «Сколь превосходной будет тогда американская команда!»

Бизнесмены вежливо поаплодировали, хотя банковские тузы были явственно недовольны вступительной речью Рейнольдса. Рузвельт же хотел изъять из речи Рейнольдса то место, где тот вспоминал своего студента в Колумбийском университете Франклина Рузвельта. С этого времени удары противостоящего ультракапиталистического блока стали для администрации, борющейся с кризисом, все болезненнее. Именно в это время президент Рузвельт мастерски выступил по радио с «беседой у камина»: «Я не выступаю за возрождение того определения свободы, которое не мешало незначительному меньшинству содержать под своей пятой огромное большинство свободных людей». В то же время Рузвельт восславил «движущую силу индивидуальной инициативы и стимулов честного личного дохода»[16].

Возникает союз между «Лигой свободы», «серебряными рубашками», прессой Херста, сторонниками Хью Лонга, преподобным Джеральдом Смитом, отцом Кофлином. Деньги шли в основном от «Лиги свободы». Их победой был Акт о нейтралитете 1935 года. Пожалуй, впервые республиканцы начали открыто издеваться над политиком, который без костылей не может стоять на земле. Чтобы не быть загнанным в тупик, Рузвельт сам начал критику NIRA. Генерал Джонсон вынужден был подать в отставку. Синий орел поник. На место Джонсона был назначен Аверелл Гарриман.