После занятий любовью муж сразу вскакивал и бежал в душ. Даже посреди ночи. Поднимался с постели и спешил в ванную. Мне невольно приходила на ум леди Макбет, без конца смывавшая с рук пятна крови — «out damned spot, out I say». Неужели я уже тогда была ему противна? Нет, вряд ли. Дело не в брезгливости. Вода нужна была ему, чтоб очнуться, снова стать самим собой. Страсть пугала его. Он боялся своей одержимости. Манера любить у него была странная. Будто таран проламывал ворота неприступной крепости. Иногда мне казалось, что он вот-вот проткнет меня, матрас, пол, каменное перекрытие. Мои кости трещали. Когда-нибудь он убьет меня, думала я. Но оказалась на удивление прочной. И даже привыкла к его странностям. Отчаяние и страсть, бушевавшие в нем, захватывали меня. Гнев, злоба, что обрушивались на меня одну, пьянили. Вполне возможно, я принимала агрессию за желание. Норвежские леса битлов остались позади, я осваивала новые ландшафты. Пейзаж моей любви теперь сотворило землетрясение. Мы не перекатывались мягко по мху и травам, мы в ускоренном темпе карабкались по отвесной скале, рискуя свалиться в пропасть. Власть и мощь осенили меня крылом. Вечерами муж со мной не разговаривал, сидел не открывая рта, обращался только к Гуго. Готовился к восхождению, копил в себе ненависть. В постели тепло и запах моего тела возбуждали в нем ярость. Он набрасывался на меня, и порой я думала, что он жаждет убийства. Наверное, только оно и умиротворило бы его.

Я не поставила «Письма к молодому поэту» на свою полку только потому, что моего мужа звали Райнер и мне не хотелось, чтобы это имя постоянно маячило у меня перед глазами. Да, моего мужа звали Райнер, и это сыграло не последнюю роль в нашей с ним истории. Рассказала мне о нем Лина. Мы учились на филологическом, он на медицинском. Она познакомилась с ним на вечеринке. «Райнер? — изумилась я. — Неужели его в самом деле так зовут?» — «Да», — ответила подружка. «Он австриец?» — «Понятия не имею».

«Австриец», — подумала я. Именно то, что мне нужно. Холодность и безумие, человек, раздираемый между немецкой правильностью и балканской непредсказуемостью. Я представила себе юношу, одержимого маниями, и на этот счет не ошиблась. «Огонь под коркой льда», — воображала я. И уходила все дальше от действительности. В Райнере огня не было. Льда сколько угодно, внутри, снаружи, настоящий человек-айсберг. «Это потому, что я сопротивляюсь», — объяснил он мне однажды. «Сопротивляешься чему?» — «Своим корням». Разговор происходил при нашем третьем свидании, и я понимала, что отступать поздно. Какие бы бездны ни обнаружились в нем, он и я сделали выбор, наши судьбы соединились. Мои догадки не оправдались, он вырос вовсе не в Вене, и его дедушка с бабушкой не распевали громко нацистских гимнов. Он родился в Винтимилье, отец у него был сыном итальянских подпольщиков, а мать коммунисткой из Сардинии. Свекор и свекровь — я их, правда, знала мало — были людьми необыкновенно обаятельными, веселыми, энергичными, жизнерадостными. Свекор носил длинные волосы, а свекровь, наоборот, коротко стриглась. Оба курили травку и зарабатывали на жизнь тем, что покупали в Провансе развалюхи, ремонтировали и продавали за большие деньги. Эмилия говорила, что ее друзья-троцкисты теперь здорово разбогатели. «Неиссякаемая жила, — смеялась она. — И дом покупают, и давней соратнице помогают, так что совесть у них чиста». — «А вы их соратница?» — спросила я. «Я? Соратница? Лет двадцать назад потеряла к троцкизму всякий интерес. Потеря, думаю, невелика».

Свекор и свекровь погибли в автокатастрофе по пути к себе на ферму. На прямом, ровном проселке, где с правой стороны рос один-единственный тис. В него-то они и врезались. За неделю до нашей свадьбы.

— Я думаю, они были против, — сказала я Райнеру, вернувшись с кладбища.

— Что за глупости! Они тебя полюбили.

— Не против меня, а против брака. Институт брака их возмущал.

— Ты думаешь, из-за этого можно погибнуть? По-твоему, они совершили самоубийство в знак протеста?

Я кивнула.

— Их выбросило за борт! Давным-давно! — кричал Райнер. — Воздухоплаватели хреновы!

Я хотела отменить свадьбу. Поставить крест на нашем общем будущем. Но не решилась. Надев белое платье, подумала, что теперь траурным цветом будет для меня белый.

Иногда мне кажется, что все у меня пошло бы иначе, будь живы мои свекор и свекровь. Я часто их вспоминаю. Мне не хватает их до сих пор. Эмилия и Франческо, родители мужа, были хорошими людьми. Иногда какие-то их черточки мне удавалось разглядеть и в Райнере. Например, удивительную нежность. Одному только Гуго удавалось ее пробудить. Достаточно было ему подойти, сказать слово, протянуть руку, или, сидя на коленях, прижаться головой к отцовской груди, лицо Райнера преображалось. Видеть вместе отца и сына, медведя с медвежонком, было невыносимо. Неправда, что меня выгнали. Неправда, что устранили. Я сама устранилась. Добровольно. Подложила бомбу и взорвала собственную семью. Подожгла свой дом. В том, что я не права, нет сомнений. Но не думаю, что могла поступить иначе. «Всегда ли нужно говорить правду?» Об этом я поразмышляю в другой раз. Пока что никак не решу вопрос о допустимой самообороне. Скользкая тема.

Я сама себя приговорила к шести годам изгнания. И мне потребовалось немало мужества, чтобы разослать пятьдесят приглашений после стольких лет молчания и небытия. Трудно передать, с каким чувством я выводила на конвертах адреса, которые были для меня когда-то родными. Я повторяла: подвожу черту и начинаю опять с того места, с какого оборвала. Моя записная книжка. Моя библия. Я и до сих пор помню некоторые телефоны наизусть. Каждое название улицы, по мере того как я его переписывала, вызывало в памяти обеды и праздники. Я вспоминала запахи, атмосферу в домах моих друзей. У одних порядок, у других бардак. «Бардак» — в то время наше любимое слово. Тогда, отмечая точками знакомые мне дома, я могла бы покрыть этими точками весь Париж. Я странствовала из дома в дом. За ничего не говорящими случайному прохожему фасадами скрывались уютные уголки: столы с чашками кофе, кресла, сидя в которых так удобно беседовать. Я набирала по памяти дверные коды. Бессмысленные сочетания цифр, тайные шифры, помогали преодолевать границы, строго охраняемые в полном угроз современном городе. В друзьях я души не чаяла. Радовалась, что всюду я как дома, всюду меня ждут, мне радуются. Но не удивилась, когда потеряла их всех в один миг. Они любили одну Мириам, а я, выходит, оказалась совсем другой.

Тата Эмильен покончила с обедом. На десерт попросила песочное печенье с инжиром, и теперь все ее платье джерси было усыпано крошками. Я присела рядом с ней на минутку.

— Как дела у твоего мужа? — осведомилась она.

— Хорошо, — откликнулась я без малейшей заминки.

— А как там малыш?

Горло перехватило, но все-таки я ответила:

— Великолепно. Вырос, стал совсем взрослым.

— А как у него с учебой? Успешно?

Я уверенно кивнула. Голос пропал. Я молилась, чтобы это было правдой. Гуго с сумкой через плечо быстро шагал по холодной улице, голова запрокинута, ветер дует в лицо. Разговор с тетей не имел ни малейшего значения. Она никогда не станет сопоставлять мои слова со словами других родственников. Не удивится, что давно не видела моего мужа, — ей и имя-то его трудно вспомнить, — а все, что я сказала, забудет, как только вернется домой. Отвечая ей, я была совершенно спокойна, отсутствие здравого смысла и логики — немалое достоинство.