обстоятельствах мы медлили с оказанием поддержки Франции и России; мы предлагаем правительству не задумываясь нашу поддержку во всех мероприятиях, которые оно считает нужными для этой цели».

Следовательно, «честь и безопасность Объединенного Королевства, поддержка Франции и России» – и ни слова о Бельгии!

Как мне кажется, этот ретроспективный взгляд, брошенный на прошлое, имеет значение большее, чем просто исторический интерес к действительному ходу событий. Для нас, немцев, суждение о вреде, причиненном нам нашим вторжением в Бельгию, сводится к правильности этого взгляда. Быть может, и за границей в будущем признают, что несправедливость по отношению к Бельгии, причиненная ей нами в процессе борьбы за существование, которую мы вели почти против всего мира, умышленно раздута врагами, в преступление, чтобы, таким образом, лишить нас нашего места среди наций. Но если бы мы даже не совершили этой несправедливости, Англия все равно всей своей мощью и всем своим мировым авторитетом участвовала бы в травле против Германии. Современному поколению трудно судить, могут ли когда-либо исчезнуть и исчезнут ли следы, оставленные той ненавистью, которую особенно нагромождала вокруг нас Англия. Даже с церковной английской кафедры проповедовалось, что убивать немцев – богоугодное дело, и еще дети и внуки наши будут чувствовать на своем теле последствия блокады, с дьявольской утонченностью проведенной Англией. Англия сама позаботилась о том, чтобы методы ведения войны продолжали оказывать свое действие даже тогда, когда по прошествии многих лет массовые могилы павших станут окутываться паутиной забвения и прощения. Ложь и клевета должны быть вырваны с корнем, если мы не хотим, чтобы надежда хотя бы на запоздалое примирение народов осталась навсегда несбыточной мечтой[37].

29 июля я сделал попытку выяснить с той откровенностью в выражениях, какой требовала серьезность положения, чего мы можем ожидать от Англии. Мой запрос, встреченный в Англии сильным нравственным возмущением, как предложение позорного характера, в действительности заключался в том, чтобы выяснить, останется ли Англия, в случае войны на два фронта, нейтральной. Предложенные мною обеспечения на случай соблюдения Англией нейтралитета были достаточно широки, чтобы рассеять у нее всякое опасение относительно изменения status quo после победы Германии. Ответ Англии, если освободить его от риторических политико-этических украшений, означал, что Англия оставляет за собой абсолютную свободу действий, т. е., другими словами, не желает отказаться от свободы вмешательства в войну. И в этом случае я не мог освободиться от впечатления, что как раньше, так теперь и позднее английские государственные деятели смотрели на войну только через очки британских интересов, но закрывали глаза на то значение, которое для всего мира и человечества неизбежно должна была иметь такая война между родственными народами по обе стороны Северного моря. Относительно результатов моих попыток я не питал никаких иллюзий. Английские авторы[38] не без иронии распространялись о том, насколько ошибочно было с нашей стороны считать английский нейтралитет обеспеченным. Они забывают, как основательно мы ознакомились с направлением английских волеустремлений со времени Эдуарда VII, со времени речи в Mansion House (во дворце лорда-мэра) и миссии Хольдена, и упускают из виду, что определенные сведения об англо-русских переговорах мы получили еще весною. Тот, кто ложно приписывает нам такую крупную ошибку, по крайней мере, способствует разрушению легенды о бельгийском нейтралитете, как основании для объявления Англией войны.

И у нас известная политическая группа распространяла мнение, будто я не хотел видеть и не видел английской опасности, а рассчитывал до последнего момента на дружественное поведение Великобритании. Это, по-видимому, весьма распространенный в политической борьбе способ введения в заблуждение хотя бы и с помощью сведений, самым вопиющим образом противоречащих фактам. Как раз мои попытки вступить в соглашение с Англией, начавшиеся с первых дней моего канцлерства и повторявшиеся все время, несмотря на понесенные неудачи, доказывают, что я видел английскую опасность по меньшей мере так же хорошо, как те, кто своей нашумевшей морской политикой только увеличил это зло. Тому, кого, как меня, ни на мгновение не покидала мысль о грозящей стране опасности, не следовало бы свивать веревку из его же собственных попыток сделать все возможное даже при явной безнадежности его усилий.

1 августа, казалось, блеснула еще одна последняя надежда. Поступили известные депеши князя Лихновского, согласно которым Грей сам лично и через своего секретаря хотел еще раз выдвинуть на рассмотрение вопрос о нейтралитете Франции в русско-германской войне и нейтралитете Англии, в случае войны Германии с Францией и Россией. Император, в момент поступления этих депеш окруженный своими военными и политическими советниками, решил тотчас же, что, рискуя даже, что эти донесения могут оказаться ошибочными, следует, само собой разумеется, пойти на все невыгоды, связанные с замедлением военных мероприятий. Посол получил от меня срочные указания – принять протянутую нам руку. Если Англия гарантирует нейтралитет Франции, мы в таком случае не предпримем никаких мер против последней. Император в том же духе телеграфировал королю Георгу. Но то был призрак, тотчас же рассеявшийся, недоразумение, оставшееся неразъясненным. Лавину уже нельзя было остановить. И она обратила в развалины старую Европу.

Заключение

Судьба решила против нас. Пусть враги чувствуют себя победителями, они все же не являются судьями. Их приговор – лишь решение определенной партии, и доказательная сила его далеко не соответствует тому шуму, ненависти и самохвальству, в которые они облекают свои обвинения. Гордый английский девиз – right or wrong my country[39] – в победе и поражении одинаково сильный призыв, покрывается теперь деловой пропагандой, которая, умалчивая о явных фактах, трубит по всему миру о виновности Германии. Противники хотят быть только обвинителями; они отклоняют суд, подвергающий обвинение рассмотрению. Единственный трибунал, который мог бы иметь место, если бы в данном случае возможно было обвинение, как в обычном процессе, – третейский суд нейтральных государств – для них неприемлем. Но и то, что может быть сказано с немецкой стороны, является только партийным мнением и поэтому малоценно. Все это лишь отражения субъективных представлений, несвободных от тех следов, которые чудовищность катастрофы должна была оставить в каждом человеческом восприятии. Вполне sine ira et studio (объективно) в состоянии будет судить только позднейший историк. Но все же и теперь нельзя отрицать некоторых выводов.

Явный вымысел, будто бы Германия вызвала войну из-за стремления к мировому господству, до такой степени нелеп, что историческое исследование могло бы только в том случае остановиться на нем, если бы не было никаких других объяснений. Что германская политика не использовала многих относительно более благоприятных случаев вызвать войну, но каждый раз искала и находила мирное разрешение