Но желание бросаться в авантюры у Габриэля было, пожалуй, более сильным, чем у Ориты. Вот и сейчас, не успели отстучать каблучки Ориты за дверью кафе, как он уже был захвачен голубизной глаз сидящей напротив Беллы, следящих за ним из-под цветастого платка, прикрывающего черные волосы, колечки которых выпрастывались как бы тайком наружу вокруг небольшого уха, пленен ямочками на полных пылающих щеках. И в этот миг он понял, что не готов ни на какие жертвы во имя Ориты. Если бы она даже сказала ему до появления Беллы: «Дорогой мой, я твоя, только твоя навечно, но с одним условием: оставь свой синий блокнот. Я или он!» – он взял бы блокнот и повернулся к ней спиной, несмотря на боль и глубокий душевный разрыв. Не было никакого сомнения, что самое дорогое для него это – синий блокнот. Без него не было бы смысла жить. И в этот миг, не сводя глаз с лица Беллы, он с особенной остротой понял, что синий блокнот – это воистину камень преткновения, Китайская стена, которая, несмотря на свою твердую и замыкающую реальность, не видна глазу, но резко отделяет его от Ориты. Синий блокнот не даст ему возможность сделать хоть какой-то шаг, чтобы принадлежать ее миру, и тем более стать главной осью ее жизни.

Непонятно было ему, чего вдруг Орита решила познакомить его с Беллой, женой «здоровяка Песаха». Могла ведь прервать с ним беседу и просто убежать без того, чтобы познакомить с Беллой, которая случайно в этот миг вошла в кафе. Хотя, честно говоря, и он нередко по неясной для него самого прихоти знакомил двух незнакомых людей. Для Ориты это все же была возможность уклониться от разговора с ним, принимающим для нее неприятный оборот. При знакомстве их, в уголках глаз Ориты мелькнула лукавая искорка, явно кольнувшая в сердце Габриэля каким-то скрытым ее желанием поставить в неловкое положение и даже как-то унизить – его ли, Беллу, обоих вместе?

В тот миг, сердясь, Габриэль не мог себе представить, что означает мелькнувшая в ее глазах лукавая искорка и какое пламя вспыхнет в его жизни.

Известно, что благими намерениями вымощена дорога в ад.

Ведут ли плохие намерения к воротам рая?

Позднее, оглядываясь на все, что случилось, Габриэль мог в душе своей подтвердить это. Именно неугомонная в своей дикости Орита странным образом открыла глаза Габриэлю, заставив с замиранием присмотреться к тому, что скрыто под серой одеждой домохозяйки Беллы, соблюдающей заповеди. Он ощущал идущие от нее флюиды и не знал, как ответить. Это был первый раз в его жизни, когда он не мог найти подходящих слов для разговора, и оба сидели в смятении, и это длилось бы долго, если он не обронил неожиданно строку из популярной песенки «Что говорят твои глаза». Щеки ее еще сильней зарделись. И тут лед сломался. Ломающимся голосом она поведала, что когда-то он сказал нечто, что произвело на нее большое впечатление, но она не нашла в себе смелости обратиться к нему с вопросом. Это было два с половиной года назад, когда он в их классе заменил заболевшую учительницу. Он тогда был студентом учительского семинара, но еще без права на преподавание. Но произвел на нее и других учениц большее впечатление, чем все преподаватели со стажем. И говорил он о человеке, который «не жил своей жизнью». Вот и пришло время задать ему вопрос, что именно он имел в виду, говоря о человеке, который «не жил своей жизнью». Она пыталась для себя истолковать это, но так и не поняла, хотя чувствует глубокую правду за этими словами.

Он смотрел на нее, ощущая, что глубокая правда этих мгновений таится в том, что он испытывает тягу к этой женщине, затянутой в платье до щиколоток с длинными рукавами, и в то же время, до удушья, запрещает себе даже внутренне распоясываться по отношению к замужней женщине. Но что мешает ему, что заставляет сдерживать чувства? Быть может, облик ее мужа, мелькающий в окне кухни? «Здоровяк Песах» относился к нему с превеликим уважением, и он ни в коем случае не хотел сделать Песаху больно. Даже легкий флирт мог того глубоко ранить. И вообще было странно: ведь сколько раз Габриэль бывал в этом кафе, видел жену Песаха, и даже не обращал на нее внимания, ибо она не была в его «вкусе». И теперь, после знакомства, проснувшаяся в нем тяга была явно мимолетной.

Да и ее он мог оскорбить. Ведь она обратилась к нему со всей серьезностью, касаясь вопросом самой экзистенции человека, являющейся основой философии, метафизики, психологии и религии, вопросом, который мучил величайших мыслителей мира, веря, что из уст его получит истинный ответ, а он пытается снизить взятый столь высоко тон беседы до каких-то намекающих взглядов и каламбуров. Да она это может принять, как его намек на то, что она должна знать свое место, а не замахиваться на то, что явно ей не под силу.

Еще более пугало его, что он ощущал ее тягу к нему, а это могло быть попросту смертельно опасным для нее. Ему-то ничего не угрожало, ибо он был за пределами законов Торы, которые были весьма жестоки к прелюбодеянию. Все читанное им в Мишне – а он любил читать все эти законы, даже если они претили ему, но были столь богаты по языку, – сейчас восстало в нем страхом за нее. А она сидела, глядя на него в наивном ожидании ответа, не представляя, какой перед его внутренним взором пылает костер, на котором ее сжигают за прелюбодеяние. И она удивленно видела, что он словно бы страдает от удушья, пытается кашлем прочистить горло, с трудом выдавить:

– Мне трудно ответить сейчас. Я думаю о других вещах. Я нахожусь в другом мире. Я не могу даже вспомнить, что имел в виду, говоря – «человек не живет своей жизнью». Необходимо время, чтобы вспомнить, вернуться в атмосферу тех лет, время, подходящее для мыслей…

– А мысли приходят вам днем или ночью?

Странный этот вопрос, неожиданный, произнесенный со всей серьезностью, напомнил ему выражение на идиш «мудрствующий ночью» – «хухым ба лайла». Он захохотал, а вслед за ним и она, не потому, что поняла, почему он хохочет, а просто заразилась от него смехом. Но смех ее был настолько по-детски раскован, настолько безоглядно звонок, глаза ее превратились в две косые сверкающие щелочки, щеки пылали. В эти мгновения безудержного хохота она походила на ребенка, в котором вспыхнула радость от того, что вокруг все взрослые смеются, что ему так и захотелось обнять ее голову и поцеловать в обе щеки, в оба глаза и в губы. Но он просто положил ладонь левой руки на ее правую ладонь и сказал ясным голосом, откашлявшись, словно бы очистившись духом и освободившись от страха за ее судьбу:

– Да хранит тебя Господь, Белла. – Ему хотелось сказать «дорогая моя Белла», но он сдержался, словно бы храня эти слова для другого раза. – Ну, что я тебе могу ответить, чтобы не согрешить? Если скажу, что думаю ночами, ты назовешь меня «хухымом ба лайла», ну а такой «мудрствующий ночью» явно не сможет ответить на вопрос – почему «человек не живет своей жизнью». И вправду, Белла, вот, я спрашиваю тебя, почему у нас глупец называется «хухым ба лайла». Источник, несомненно, в языке идиш с его особой ментальностью. О ком это сказал поэт, что он был «мудрецом днем и мудрствующим ночью»? Тот, кто мудрствовал и днем и ночью, явно был абсолютным идиотом, и нет сомнения, что я еще глупее его. Если я на чем-то зацикливаюсь, я размышляю над этим днем и ночью. Это как наваждение. Оно не дает мне возможности думать о чем-то другом, не выпускает меня из своих когтей. Орита говорит обо мне, что я «одно-мыслящий». Я должен направить мысль в некую колею, чтобы продолжать по ней двигаться. В твоем направлении, Белла. – Снова он проглотил «дорогая моя». – С сегодняшнего дня, Белла, я направлю свой путь в твою… колею.