Когда девочка услышала это обвинение впервые, то робко возразила:

– У соседки тети Кати сын и дочка, но она, когда овдовела, вышла замуж за дядю Юру.

Она хотела перечислить еще несколько имен, но мать не дала ей продолжить – хлестнула по губам.

– Я разрешала тебя открывать рот? – завопила она. – Нет? Тогда захлопни его, маленькая дрянь. Что ты понимаешь? Тетя Катя… Да у нее квартира огромная и машина от мужа осталась, вот Юрка на ней и женился… Из выгоды! А у меня ничегошеньки, только ты, соки из меня пьющая. Жрешь, как взрослая, рвешь одежду, мараешь кучу бумаги…

– Я рисую, – пискнула Фая, но тут же захлопнула рот, чтобы еще раз не получить по губам.

– Рисует она, – фыркнула мать. – Каля-маля? Ты бездарь. У тебя никаких талантов нет. Уборщицей, когда вырастешь, будешь работать. Так что иди, бери в руки тряпку и мой балкон.

– Но я его позавчера…

– Голуби насрали! Убрать надо. Через час проверю, пшла…

И Фая шла, и отмывала птичье дерьмо от перил балкона – жили они на последнем этаже, и облюбовавшие крышу голуби испражнялись на их балкон регулярно.

Если мать принимала работу с первого раза, то кормила дочь ужином, если же нет, лишала еды. Так что сказать, что Фая жрала, как взрослая, было нельзя. Наедалась, когда была возможность, а за неимением – голодала. Пила чайный гриб и ложилась спать с пустым желудком. Причем не всегда в кровать. Порою на том же балконе ее оставляли. Хорошо, что там матрас надувной имелся. Фая опускалась на него, сверху накрывалась старой, поточенной молью шубой. Шуба воняла пылью и нафталином, но девочка любила ее. Теплая, уютная, она согревала даже в холода. Как-то спящую на морозе Фаю увидела соседка и явилась к матери, чтобы отчитать. Та, естественно, ее на порог не пустила, только дверь приоткрыла на ширину цепочки и разговаривала через щель.

– Ты почему над ребенком издеваешься? – начала возмущаться соседка. – На улице минусовая температура, а она на балконе спит!

– Не издеваюсь, а закаливаю. Чтоб не была такой же чахлой, как твой сынок.

– Он у меня…

– Ссытся до сих пор, хотя пацану уже девять. И коту дворовому хвост поджег. Так что не учи меня, как детей воспитывать, со своими разберись!

И соседка ретировалась. Однако ее визит даром не прошел. Мать перестала закрывать Фаю на балконе. На смену ему пришел туалет. Там не ляжешь, ничем не укроешься, и пахло отвратно, потому что канализацию пора было менять, а сантехников мать в дом не пускала.

…Вспоминать обо всем этом не хотелось, поэтому Фая отогнала от себя мысли о прошлом, а чтобы они не возвращались, отошла от кровати матери. Ей пора было поменять памперс, но дочь решила этого не делать, чтобы не разбудить. Когда женщина просыпалась, начинала громко стонать или издавать горловые звуки, похожие на птичий крик, а Фае так хотелось побыть в тишине еще какое-то время.

На цыпочках она прошла в кухню. Заварила себе чай. Раньше, до болезни матери, в их доме все чашки были со сколами. Мать часто швыряла их на пол, и те, что не разбивались, оставались в обиходе. Выкидывать ничего не разрешалось. Но когда она слегла, Фая… нет, не отнесла всю посуду с трещинами на помойку, просто купила для себя столовый сервиз. Недорогой, но очень милый, с васильками и золотыми ободками по краям. Сейчас в одной из чашек был заварен чай, а на блюдце положен бутерброд с плавленым сырком.

Скудный завтрак, но другого Фаина себе позволить не могла – пенсии по инвалидности и ее зарплаты едва хватало на жизнь. Поев, она вымыла чашку и блюдце, насухо вытерла посуду, как ее учили еще в детстве, и убрала в шкафчик.

Вчера, когда Фаина покидала «Млечный Путь», думала, что больше в клуб не вернется. Зарплату все равно на карту переводят, конвертик ей пока не полагался, а трудовую книжку забирать не надо – ее и оформить не успели. Но сейчас, на свежую голову, Фая поняла, что идти на работу придется. А то ее неявка покажется всем подозрительной.

Из комнаты раздался крик. Мать проснулась.

Поблагодарив небеса хотя бы за то, что ей выпала возможность спокойно поесть, Фая побежала на зов.

Она не стала сильно краситься. Только подвела глаза и покрыла губы прозрачным блеском. Ни теней, ни румян, ни карандаша для бровей. Хотела обойтись и без тонального крема, но не смогла. Кожа без него выглядит отвратительно. А сегодня еще мешки под глазами. Их необходимо было замазать.

Волосы Симона тоже не укладывала. Надела кокетливую соломенную шляпку. Когда-то ее носила мама. После смерти родителей брат с сестрой выбросили почти все их вещи, но кое-что Симона оставила на память. Например, эту шляпку. В детстве она форсила в ней перед подружками. И мечтала поскорее вырасти, чтоб носить не только дома, но и на улице. Только когда ее голова стала размером с мамину, девушка и думать забыла об этой шляпке. Но разбирая вещи родителей, вспомнила. И оставила ее, хотя ни разу не надевала…

Сегодня впервые.

Симона посмотрелась в зеркало. Шляпа ей маловата, но ее можно набекрень носить, и тогда это не заметно. Зато шляпа отлично сочетается с ее длинным сарафаном в деревенском стиле.

Ну, все, можно идти. Симона посмотрела на большую дорожную сумку на колесиках, которую собрала.

– Отправляемся в последний путь, детка, – сказала она сумке. У нее была безобидная привычка разговаривать с неодушевленными предметами.

Симона открыла дверь, вышла. В подъезде никого. Это плохо. Ей нужно было, чтоб появился свидетель ее отъезда. Значит, придется идти во двор – там кто-то из соседей точно будет: собачники или любители утренней зарядки на свежем воздухе, в их доме были и те и другие.

Когда Симона вызывала лифт, зазвонил телефон. Не ее, брата. Он тоже был при ней. Симона глянула на экран – незнакомый номер. Она убрала звук и нажала на кнопку лифта. Двери перед ней распахнулись, Симона зашла в кабину.

Зеркал в лифте не было, а то сделала бы прощальный лифто-лук. В полный рост!

Кабина опустилась до первого этажа, Симона вышла. И увидела, что дверь в квартиру Марии Андреевны Полуниной приоткрыта. Эта женщина когда-то была очень дружна с отцом Симоны. Именно отцом – не с мамой. Соседи судачили, что между Полуниной и Берковичем роман, потому что дружбы между мужчиной и женщиной быть не может. Но мама никогда не сомневалась в муже. Поэтому с радостью принимала соседку. И не устраивала сцен, если возвращалась домой, а на диване Мария с Борисом сидели едва ли не в обнимку. Когда Полунина вышла замуж и уехала на Север, они всей семьей ей письма писали, а также читали ее послания. Вернулась женщина в родной город два года назад. Иногда к Берковичам захаживала. Вспоминала былое. Пила фирменный отцовский чай.

– Мария Андреевна? – Симона подошла к приоткрытой двери, заглянула в прихожую.

– Я тут, тут… – Женщина вышла из туалета с пакетом. – Уходить собралась, да забыла про мусор. – Она была в обуви, поэтому сразу вышла за дверь.