– Верно ли, смотри?..

– Верно, великий государь… – повторил тот, однако побледнев. – Боярина Кобылу спроси: он был при допросе.

Иван торжествовал: тут же, под стенами Великого Новгорода, он покончит и с остатками уделов. Софья права: у него силы больше, чем он сам думал, и события точно удесятеряют ее. И в том права грекиня, что некоторые головы укоротить надо. Он вышел к боярам, обежал горящими глазами их лица и не без умысла остановился на князе Василии:

– Приведи под крепким караулом князей, братьев моих, ко мне…

Бояре незаметно переглянулись: он хочет бить их их же руками…

Не успели братья государевы, Андрей Горяй, Углицкий, и Борис Волоцкий, бледные, вступить в шатер государев, как враз пали перед братом на колени. Они уже знали, что новгородцы под пыткой оговорили их.

– Ежели бы не старая мать наша, – дрожащим от гнева голосом проговорил Иван, – ваши головы сейчас же слетели бы на плахе под топором ката. Не вас милую, а ее седую голову: недолго уж жить ей… Идите к себе, но помните: если кто из вас еще дыхнет без моего позволения, плачьтесь на себя!..

Точно оплеванные, оба поднялись с ковра и, не смея глаз поднять на теснившихся вокруг великокняжеского шатра бояр, пошли в свои полки и скрылись в шатрах. Ряполовский, князь Иван Патрикеев и единомышленники их опять переглянулись. Лица у всех были сумны. Они начинали понимать, что их игра уже проиграна.

И повесили головы: старое уходит неудержимо, но что же придет на место его? В стороне окружили Фиораванти бояре, которые расточали похвалы его знатной премудрости пушкарской. Итальянец с любезной улыбкой раскланивался…

В сопровождении ближних бояр великий государь выехал к святой Софии Премудрости Божией взглянуть на сокровища, собранные святителями. В темных подвалах, за стенами, которых не пробили бы, пожалуй, и пушки Фиораванти, за чугунными решетками, среди седых косм паутины появилась, вся в парче и аксамитах, кучка державцев. Все они были достаточно наслышаны о богатствах владычных, но того, что они тут нашли, и они не ожидали. Всех размеров ларцы, сундуки, бочонки были полны золотых кораблеников, древних «Ивановых головок», жемчуга седого, алмазов, цветно играющих, зеленых изумрудов, синих сапфиров, красных, как кровь, рубинов, золотых топазов, слитков золота и серебра. Крупные янтари сияли золотыми гранями своими.

– Ну и намолили!.. – не без удивления покачал головой довольный Иван. – Диво дивное и чудо чудное, как им Господь посылает!..

Прошли в следующую кладовую. Там висели соболя сибирские драгоценные, седые бобры, куницы светлые, лисицы голубые, лисицы черно-бурые и целые сундуки были набиты наволоками греческими, тяжелой парчой, рытым бархатом заморским…

И закачались опять шапки горлатные:

– Ну и намолили!.. Говорить нечего.

Пытки скоро кончились: новгородцы, потеряв последнюю веру в свое дело, мало того что сразу все открыли, но даже зря оговаривали одни других, часто людей совершенно невинных, в упавших душах этих была надежда, что этим они купят себе жизнь. Но они ошиблись: Иван, раздувая ноздри, повелел отрубить головы целой сотне крикунов и коноводов…

На замерзшем уже Волхове заработали палачи: подымались и опускались красные топоры, катились, недоуменно моргая, волосатые головы, сипела кровь, и с берега на берег перелетали взволнованно вороны, рассаживались по конькам домов, по крестам святой Софии и снова нетерпеливо взмывали вверх, в низкое, угрюмое небо… А по Московской дороге уже тянулись нагруженные всяким скарбом сани: то шли в далекую ссылку, в низовые города, новгородцы. Причитания женщин и плач детей долго слышались со стен в белых полях. В обозе, среди осужденных на вывоз, ехал и боярин Григорий Тучин с семьей и привязавшийся к нему и всюду его сопровождавший теперь добродушный Терентий, бродяжка…

Покончив дело, великий государь «со многою корыстию» – с великою добычей – во главе оживленных и довольных полков своих двинулся в обратный путь. Все чувствовали, что Москва выросла опять неимоверно. Иван уже обдумывал, когда и как лучше двинуть полки на Вятку и Югру и на другие отдаленные области новгородские для окончательного замирения их и покорения под высокую руку великого государя московского. «Только полумер не надо, – опустив красивую голову в шапке собольей, думал Иван, – а сразу надо послать большую рать, чтобы о сопротивлении и думать никто не посмел… Так и крови льется меньше. И так выйдет Москва на самую грань богатой Сибири…»

– А из Москвы доносят, великий государь, что народ всюду сам поднимается и толпами идет в пределы новгородские… – доложил Ивану дьяк Курицын. – Жгут, грабят бесчинствуют…

– Ну, что же? – засмеялся, довольный, Иван. – Мужичишкам все одно зимой делать нечего, пущай маленько позабавятся.

– Гоже ли будет, великий государь? – осторожно молвил умный дьяк. – С народа, что с коня, узды не снимай.

– Верно, – сказал Иван. – Пошли моим именем приказ построже, что усердием вашим мы, мол, довольны, но повелеваем безо всякого идти по домам.

– Слушаю, великий государь…

И из почтения дьяк придержал своего коня…

– Ну как? – с улыбкой спросил Иван своего дружка, татарского царевича Даньяра, который ехал за ним с другом своим князем Каракучуем. – Что теперь ты о делах московских скажешь, Даньяр?

Царевич – малорослый, но складно скроенный татарин с веселым скуластым лицом – осклабился:

– Ай-ай, шибко хороша твои дела, гасударь, шибко хороша!.. И хан ордынский, и Казимир шибко теперь морда морщить будет: ай, кажит хан, пропадал наша голова!

– Думаешь, напужается? – с улыбкой сказал Иван.

– Обязательна… – уверенно сказал татарин. – Правда, Каракучуй? Они там, дураки, один другой кусай, как собака, а ты тут никому кусай не давай: чтобы один галава была! Многа галава – балшой беда. Что, ежели бы у человек на плеча было три, четыре, двасать галава и каждый сам себе думай-подумывай, что бы мы тагда делал? Одна галава лучи всех. А, Каракучуй?

– Верна гаваришь, – кивнул тот круглой, ушастой головой. – Лишний галава далой нада.

– А как же вон новгородцы-то думали, что много голов лутче всего? – улыбнулся Иван.

– А, дурак! – сморщился Даньяр. – В баранта барашка многа, но что может баранта делать? Барашка нужна, – весело осклабился он, – немножка кушай давай, немножка стричь для его же польза, а рассуждай она не может. Один галава полный лучи девяноста галава пустой. Что толковать многа: новгородцев была многа, а ты одна, и ты их кушил, а не они тебя!

Иван весело засмеялся.

– Я тебе за эти слова твои моего Печенега жалую, – сказал он. – У тебя такого кречета нет…

Москва встретила великого государя и победоносное воинство его звоном всех своих колоколов. В медном хоре их серебристо пел у Ивана под Колоколы и старый вечевой колокол новгородский. Опушенные снегом, стены кремлевские были теперь пусты, но по-прежнему слышалась в них упорная, каменная, неудержимо нараставшая сила. И как ни сумны были старые князья и бояре при виде растущей силы государя московского, все же и их пьянила нараставшая сила Руси.