по-крабьи вполз Сэнди. «Не вставайте! Не вставайте!» Но Давид уже вскочил, чтобы ответить на рукопожатие хозяина, а заодно тайком оглядел комнату в поисках менее податливого кресла.

— Как насчет того, чтобы добавить немного света, мэм? — произнес Сэнди и тронул выключатель. Все заморгали от яркого света, хлынувшего с потолка, а Вин со стоном поднесла руку в кольцах к глазам.

Комната тотчас же потеряла всякое сходство с уголком сераля и предстала комфортабельной лондонской гостиной, наполненной толстыми ковриками, вазами в восточном стиле и пианино фирмы Броудвуд. Давиду все это казалось весьма внушительным — его близорукий взгляд не сразу распознал потускневшие оттенки мебели, недостающие кольца на оконных карнизах, запыленные ягоды крыжовника в мозаичной вазе. Мягкие удары китайского гонга позвали их спуститься в столовую, где в свете свисающей лампы под розовым абажуром с бахромой приятно смотрелся стол. И здесь Давид был впечатлен атмосферой комфорта, не заметив, что у дверцы буфета оторвана ручка, неподвижные стрелки часов из черного мрамора не прикрыты стеклом, как, впрочем, и другие часы из слоновой кости с позолотой, стоящие на каминной полке.

Обед был плохой, но Давид вообще не любил английскую кухню, да и время было военное. Вин пыталась разговорить Давида, задавая ему сочувственным тоном вопросы и глядя в лицо пристальным нежным взором. Сэнди был прилежным хозяином, обычным английским джентльменом — тип, который Давид признавал и уважал. Тетя Грэйс, приглашенная познакомиться с женихом Эйлин, сияла глазами и была оживлена. Присутствовала и Дорис. Она собиралась пойти на танцы; ничто, кроме любопытного желания увидеть жениха сестры, не заставило бы ее остаться на обед дома, и, быстро проглотив пищу, она отодвинула прочь стул и промчалась мимо обедающих, прошептав Эйлин на ухо: «Мне он нравится!»

После того как было покончено с меланхолическим бланманже с тушеным черносливом, миссис Харт, тетя Грэйс и Эйлин, благоговейно соблюдая традиции высшего класса, вышли из столовой, оставив мужчин за графином виски и сифоном с содовой водой. Тетя Грэйс не захотела подыматься наверх — ей предстоял долгий путь, ибо жила она, как не преминула сообщить Давиду за обедом, «всего в десяти минутах ходьбы от Палаты лордов». Эйлин часто слышала, как тетя говорила об этом своим новым знакомым, но вся несуразность этой фразы стала ясна ей только сейчас, когда она заметила хитрый огонек, загоревшийся за очками Давида.

Вин закурила сигарету и уселась в уголке дивана, наблюдая за голубой спиралью дыма.

— Мне нравится твой Давид, — сказала она, может быть, слишком сердечно. — Он такой человечный. Когда же мы потанцуем на твоей свадьбе?

— Никакой свадьбы не будет.

— По крайней мере вы зарегистрируете брак?

— Давид сделает это, если я попрошу, но он говорит, что брак его не свяжет. Он говорит, что связать его могут лишь собственные чувства.

— О, вовсе нет, — мудро заметила мать. — Закон прекрасно свяжет.

— Я больше доверяю чувствам Давида.

— Пусть даже так, — сказала мать, наклонившись вперед и сделав на мгновение паузу, а затем продолжила тихо и быстро, словно на нее снизошло вдохновение: — Пусть даже так, но, если ты соблюдаешь принятый порядок, все будут с тобой, а если ты игнорируешь его, тебе придется вращаться в узком кружке безумцев и чудаков.

— Но, мама, меня-то только и интересуют те люди, которых ты называешь безумцами и чудаками.

— Ну, конечно, и меня тоже. Но никто их у тебя и не отнимет. А зачем удаляться от большинства, обычных людей, с которыми приходится жить вместе? Богемная же среда останется для развлечения.

— И Давид, и его друзья гораздо менее богемны, чем вы. Они просто-напросто выработали свои принципы.

— Разве это не пустая трата сил? Конформизм мог бы сэкономить им массу сил и времени, знай они это. — Она зажгла новую сигарету. — Как долго Сэнди будет его там держать? Можешь не сомневаться, он замучает его до смерти.

— О, не думаю. В некоторых отношениях Давид ужасно заурядный человек. Гораздо более, чем вы.

— Надеюсь, я понравилась твоему Давиду. А тебе никогда не приходило в голову, что Дорис и тебе чертовски повезло, что мать у вас не какая-нибудь старая карга? Хорошо, если и про тебя так смогут сказать, когда ты станешь старше.

Густое коричневое облако тумана, обжигавшего глотки и опалявшего веки, откатилось прочь, оставив за собой странную черноту, в которой тускнели фонари, а дома исчезали из виду вплоть до каминных труб, но которая уже не пахла серой. Лишь церковь посередине площади выступала бесформенной массой, но ее шпиль плавал над слоем черноты, и когда их глаза привыкли к мраку, они смогли даже разглядеть мерцание звезд тут и там над крышами домов. А к тому времени как они дошли до длинной пустой Эрлс-корт-роуд, можно уже было различить бордюр тротуара и каменные плиты под оградами садиков перед домами.

— Ты можешь поверить, что моей матери скоро пятьдесят? — нетерпеливо спросила Эйлин.

— Вполне могу, — последовал не слишком вежливый ответ.

— Ты не находишь, что она… очень красива?

— У нее красивые глаза. Твои глаза, только не такие…

— Какие «такие»?

Давид никак не мог точно выразить свою мысль.

— Слишком какие-то сладкие. Она вроде как просит полюбить ее.

По улице со звоном невидимых копыт и сбруи прокатился пустой омнибус. Лампы на нем были лишь пятнышками света, и кучер проехал мимо, не обратив внимания на их крики. Так они побрели сквозь мрак по направлению к Кенсингтон-стрит. Нигде не было ни одного колесного экипажа, даже кэба, и Давид перевел Эйлин через дорогу и повел по круто поднимающейся, вымощенной плитами дороге между землями Холланд-хауса и садами на Кэмден-хилл. Случайная газовая лампа осветила несколько шагов их пути, а достигнув верхней точки своего пути, они остановились под древним платаном, не желая покидать туннель, образованный ветвями деревьев, ради освещенного пространства Ноттинг-хилла. Остатки тумана развеялись. «Он остался в Уэст-Кенсингтоне», — сказала Эйлин, прислонившись к разноцветному стволу дерева. Косые лучи уличной лампы бросали сквозь ветви свет на ее лицо и плечи.

— Тебе кто-нибудь говорил, что ты прекрасна? — спросил Давид.

— Меня хотели рисовать художники.

Взяв под руку, он быстро увлек ее на улицу, как будто позволил себе сказать слишком много.

— Я имею в виду, обыкновенные люди, — произнес он.

— Однажды один человек сказал моей матери, что у меня бывают мгновения духовной красоты, — сказала Эйлин, но тут же добавила извиняющимся тоном: — Но он был не обычный человек, он был поэт.

— Ах!

— В чем дело? — встревоженно спросила Эйлин.

— Что-то вроде приступа, — сказал он и, остановившись, привлек ее к себе