Больше всего Жану хотелось бы, чтобы этого дурацкого вчерашнего приключения вообще никогда не было. Но было уже слишком поздно. Он в очередной раз поразился, как легко позволил себя увлечь. Лишь единственное объяснение этому могло его удовлетворить, да и то наполовину: он хотел расспросить Обскуру о любителе живописи, чье пристрастие к «живым картинам» не давало ему покоя с тех самых пор, как он получил письмо Марселя Терраса, — рассказанную приятелем историю он принял слишком близко к сердцу. Но отчего, собственно? Террас всегда любил мрачные истории такого рода… Каким боком это касается его, Жана?

Проходя мимо ворот Лувра, Жан решил, что вчерашний эпизод стоит счесть досадным — и единичным — недоразумением и поскорее забыть. Забыть и ту женщину, чье влияние на него оказалось столь пагубным, из-за которой он вчера оставил Сибиллу одну, а сегодня утром нарушил свои обязательства перед пациентами… Адская головная боль была еще одним доказательством тлетворного воздействия этой… Обскуры.

Глубоко расстроенный всем случившемся с Сибиллой и в то же время слегка приободренный своими мыслями, Жан твердо решил, что ему остается только одно — сосредоточиться на своем повседневном существовании, на том равновесии, которого он достиг, деля свою жизнь между Сибиллой и пациентами, на своем спокойном бытии, пусть даже довольно скромном и лишенном ярких впечатлений, но являющимся для него истинным счастьем.

Что касается связанных с картинами Мане недавних изысканий, сейчас они казались ему совершенно бессмысленными. Террас увидел нечто мрачное, поразившее его до глубины души — пусть так. Но это случилось в Провансе, далеко от Парижа, так что вряд ли как-то связано со столичным любителем живописи; скорее всего, им был обычный ловелас со слегка извращенными наклонностями — видимо, ему доставляло удовольствие заставлять позировать не просто натурщицу, а именно проститутку.

И подумать только — сейчас Жан при мысли об этом даже испытывал легкое смущение, — на какое-то время он поверил, что здесь может существовать некая связь и со смертью Полины Мопен… Кажется, он дал излишнюю волю фантазии и на пустом месте сочинил целый роман — это он-то, любитель медицинских трактатов! Видимо, на него произвели слишком сильное впечатление вид мертвой девушки в морге и горе ее брата… Но так или иначе, все его подозрения — это полный абсурд!

Немного повеселевший от таких выводов, Жан вскоре прибыл на улицу Майль, где небольшая группа пациентов уже ожидала его перед зданием, в котором располагался его кабинет. Он уже решил, что жизнь понемногу входит в привычное русло, но в глубине души чувствовал, что принимает желаемое за действительное.

И ведь он так и не узнал у Сибиллы, как прошла премьера…

Молодая женщина открыла глаза в незнакомой комнате с голыми стенами. Кресло, в котором она сидела, кажется, было единственным предметом меблировки в этом просторном помещении с плиточным полом. Напротив нее был камин, в нескольких шагах от которого стояла небольшая чугунная печь, покрытая зелено-голубыми изразцами. От печи к камину тянулась труба, через которую дым уходил в дымоход. Справа от камина была застекленная дверь. Квадратики стекла между расположенными крест-накрест деревянными перекладинами покрывал густой слой пыли. Снаружи иногда доносилось приглушенное, словно во сне, цоканье лошадиных копыт по мостовой, отражающееся от стен… Где она находится? Судя по яркому свету, пробивавшемуся сквозь деревянные решетчатые ставни на окнах, день был в разгаре. Должно быть, сейчас около полудня или, самое позднее, два часа дня… Она чувствовала себя вялой и разбитой. Что с ней случилось?.. Мысли путались, голова раскалывалась от боли. Из-за шампанского? Но обычно оно так на нее не действовало… Тем более что в этот раз оно было очень хорошим…

Она попыталась вспомнить, что происходило накануне. Но воспоминания никак не связывались в единое целое, они всплывали в памяти обрывками, клочками. Наконец ей удалось восстановить из них более-менее полную картину.

Она вспомнила блондина с усами в клетчатом костюме, который подсел к ней в ресторане «Огни Парижа», где она обычно бывала. Он сразу, без лишних слов, предложил ей поужинать с ним. Он говорил быстро, почти без пауз, голос у него был монотонный, с легким, едва заметным акцентом — нормандским или, может, пикардийским?.. Но в целом он был забавный. Она часто встречала весельчаков, которые с первых же слов начинали сыпать остротами. Это облегчало дело, даже если остроты были в большинстве случаев затасканными — все равно ведь в конечном счете все сводилось к вопросу о цене и месте, где можно будет заняться любовью. Но этот мужчина, что касается остроумия, был просто неотразим. Она никогда раньше таких не встречала. У нее даже живот заболел от смеха. Сам он почти не смеялся, когда шутил — лишь слегка улыбался. Но от этого ей было еще смешнее. Он смотрел, как она корчится от смеха, и терпеливо ждал, пока она успокоится, чтобы тут же произнести новую остроту, отчего она начинала хохотать еще громче.

Итак, они ушли вместе, вскоре после того, как пробило полночь. До этого он оплатил счет, вынув из кармана толстую пачку денег. Счет наверняка был немалым — она знала расценки. А он весь вечер угощал ее шампанским.

Он сказал ей, что он художник-фотограф, портретист. Однако руки у него были грубыми, почти крестьянскими. И этот провинциальный акцент… Она простодушно сказала об этом вслух, и он объяснил, что в его работе необходим и тяжелый физический труд, нужно постоянно носить с собой все необходимое оборудование — треножник, фотокамеру, стеклянные пластины… Не говоря уже о химических материалах, таких, как соли серебра, и другие, с которыми нужно обращаться с большой осторожностью. Такое объяснение ее удовлетворило.

Он пообещал сделать ее фотопортрет завтра днем, когда будет достаточно света. «Точнее, уже сегодня, — вкрадчиво добавил он. — Зачем ждать?» Она представила себя позирующей перед фотокамерой, а его — прячущимся под темной тканью и произносящим традиционную фразу «Сейчас вылетит птичка!» перед тем, как нажать на спусковой рычаг затвора… Ее это рассмешило. На этот раз он тоже расхохотался — кажется, впервые за весь вечер, — прижав руку ко рту, как будто не хотел, чтобы она видела его зубы. Тогда ее это не удивило, но сейчас такой жест показался ей странным. Кстати, и говорил он, почти не размыкая губ… Должно быть, у него были испорченные зубы.

Когда они вышли из ресторана, он поднял руку, подзывая фиакр.

— Хочешь взглянуть на мою студию? — спросил он шепотом, когда они уже сидели внутри, тесно прижавшись друг к другу.

Это предложение ее удивило — она уже успела забыть о его обещании. (К обещаниям такого рода она давно привыкла, так же как и к тому, что они всегда остаются невыполненными.) Но в то же время оно показалось ей восхитительно романтичным.

Некоторое время они ехали вдоль Сены в западном направлении, потом, оставив позади Марсово поле на другом берегу, проследовали к Пасси и Отей. Путь был таким долгим, что ей показалось, будто они уже выехали за город. Легкое покачивание фиакра и мерный стук лошадиных копыт убаюкивали ее. Она ненадолго позволила себе склонить голову на плечо соседа, но ощутила неловкость и снова выпрямилась. Удивительно, как она и остальные женщины ее типа, падшие, но сохранившие в глубине души остатки невинности, сразу проникаются доверием к незнакомцу, если тот не выражает желания немедленно с ними переспать. Он больше не разговаривал, не шутил. Она понимала, в чем дело: этап соблазнения закончился, поскольку она согласилась ехать с ним; или, может быть, он, как и многие другие мужчины, ощущал потребность в тишине перед актом любви, подобно солдатам, молчаливым и сосредоточенным перед сражением. Со временем она стала замечать, до какой степени предстоящая любовная близость меняет лицо мужчин, каким суровым, беспокойным и жадным одновременно становится их взгляд, как напрягаются или застывают мускулы лица, сжимаются губы… И за то, чтобы привести себя а такое состояние, они еще и готовы платить!.. Его звали Клод.