Она вбежала ко мне на кухню сама не своя: во рту незажженная сигарета, глаза блестят, щеки – огненные.

– Мама, сделай для меня одну вещь, одну очень, очень важную вещь!

– Какую вещь? – говорю я. – Что с тобой происходит, ты что!

– Мама, позвони вот по этому телефону, – сует мне в нос какую-то бумажку, – и попроси его. И он подойдет. Тогда скажи, что меня забрали в больницу, потому что я выпила упаковку снотворных таблеток. Но не говори, в какую больницу, скажи, что я не велела, и положи трубку!

– Ненормальная! – закричала я. – Ты не-нор-маль-ная! Я тебе сейчас неотложку вызову!

– Мама! – шепчет она и даже протягивает ко мне руки, как бы умоляя (у нее и в детстве был этот жест, помню!). – Мама! Если ты не сделаешь этого, ты будешь моим врагом, слышишь! Cамым страшным моим врагом! Я тебе клянусь!

У нее было такое лицо, что я перепугалась.

– Подожди, – говорю, – положим, я скажу? Он же поймет, что ты наврала!

– Не поймет, не поймет, – забормотала она, – вот этого он никогда не поймет! Как только ты ему скажешь, я уйду к Маринке и буду там сидеть два-три дня! А он пусть ищет меня по всем больницам!

– Не хочу я звонить, – заявила я решительно. – Я не могу потакать твоим идиотствам! Слава Богу, что мы от него избавились! Я ему готова в ноги поклониться за то, что он тебя бросил!

– Я без него не буду, – раздельно и внятно сказала она, раздувая ноздри и бледнея. – Я не буду без него!

– Что? – испугалась я. – Что «не буду»?

– Жить, – ответила она. – Вот что!

– У тебя сексуальное помешательство, – заорала я. – Тебе надо бром давать! Дают же солдатам в армии!

– А мне наплевать, как это называется, – она понизила голос, но произнесла это очень отчетливо. – Сексуальное? Тем лучше! Да, сексуальное! У меня вот здесь – болит!

И показала мне пальцем, где именно… Я набрала номер, написанный на бумажке. Никто не ответил.

– Ну? – спросила я. – Еще что прикажешь?

Она помотала головой и ушла к себе. Наверное, опять легла. А вечером, уже часов в десять, явился сиамец! Я увидела в глазок, что это он, и первым моим побуждением было – не впускать! Но она выскочила в коридор и сказала мне:

– Я сама.

Я подслушала их разговор. Что еще оставалось?

– Сеня, – сказала моя дочь. – Сделай, пожалуйста, чтобы он вернулся! Умоляю тебя!

Сиамец захохотал. Она всхлипнула.

– А может, мы его того? – спросил он. – На запчасти пустим?

Я помертвела. Cтало быть! Cтало быть! Подтвердилось!

«На запчасти» – значит «на органы», вот что! Я-то думала, что Нюру хотят отправить за границу в публичный дом, но я их недооценила! Они вынимают из живых людей почки, сердце, легкие и продают их! Я же читала, что существует такой бизнес! Об этом даже говорили по телевизору!

Господи, помоги нам. Господи, если Ты есть (о, я кощунствую, Ты есть!), Господи, услышь меня и помоги нам!

«Надо молиться, молиться, просить Его!» – думала я, а сердце стучало так, что было слышно на улице.

Сиамец вскоре ушел, Нюра долго плескалась в ванне и, кажется, плакала. Потом погасила свет. Я не спала всю ночь.

9 июня. Страшно было оставлять ее одну в таком состоянии. Но в одиннадцать к ней пришла Марина, ближайшая подруга, они заперлись и начали шушукаться.

– Марина! – крикнула я через дверь. – Ты у нас долго пробудешь?

– Весь день! – бодро ответила она.

Мне нужно было срочно увидеть Платонова и посоветоваться с ним. Больше довериться некому. Ни единому человеку.

Тролля оставила дома. Лето, электрички переполнены, зачем его таскать! Подхожу к платоновской даче. В сторону своей даже не смотрю, не до того. На террасе у Платонова какая-то девочка лет четырнадцати варит в тазу варенье. Я поздоровалась и спросила, где Николай Константинович.

– Я – Нина, – говорит девочка и разглядывает меня выпуклыми глазами. – Дядя в больнице. Маму к нему вызвали.

Тогда я поняла, что это дочка его двоюродной сестры из Архангельска.

– А что случилось? – испугалась я. – Заболел?

– А вы, – удивилась она, – ничего не знали? У дяди же рак, он помирает! Мама там с ним, мы уже неделю как приехали.

Я спросила, в какой больнице. В Первой Градской. Поехала туда.

Пока ждала электричку, вспомнила, как на этой самой станции мы с Платоновым, молоденькие, ели пирожки с капустой.

Неужели это все еще я? И тогда – с пирожком во рту, пятнадцатилетняя, веселая, была я, и сейчас – старая, страшная – тоже я?

Платонов лежал в десятиместной палате на третьем этаже. Его кровать была у самого окна. Рядом, на стуле, сидела женщина – двоюродная сестра из Архангельска.

Изменился он до неузнаваемости. И не в том даже дело, что вместо крупного, полного Платонова передо мной был скелет, обтянутый кожей, а в том, что вместо старого человека (а Платонов всегда казался старше, чем был!) лежал юноша – смуглый, с прекрасным длинным лицом, редкой бородкой и бескровными губами, которыми он что-то шептал. Когда я подошла, глаза его были полузакрыты, и сестра сказала, что он почти без сознания. У него боли, ему дают наркотики.

Я опустилась на корточки перед кроватью.

– Коля! – сказала я. – Узнаешь?

Платонов открыл мутные глаза, которые косили гораздо сильнее прежнего, и поэтому казалось, что смотрит он не на нас, а внутрь собственного лица.

– Солнышко! – сказал он еле слышно. – Где собака?

– Бредит, – вздохнула двоюродная. – Весь в метастазах.

– Да, – прошептал Платонов и сделал недоумевающее движение прозрачными пальцами. – Они вот везде. Они вот уже отсюда идут, метастазы…

Он дотронулся до своего смуглого помолодевшего лба.

– Вот, солнышко, – вздохнул он. – Вот они. Видишь? И идут, идут. Не могу остановить. – И добавил с удивленной почтительностью, словно чью-то знаменитую фамилию: – Ме-тас-та-зы…

Ни боли, ни страха не было на его лице. Только это настороженное внимание к тому, что с ним происходит.

– Родной мой! – сказала сестра, и я обратила внимание, что они с Платоновым слегка похожи (она была замечательной красоты женщина, несмотря на возраст). – Родной мой! Хочешь попить? Водички хочешь?

– Водички? – эхом отозвался Платонов. – Хорошо, водички…

Она попоила его через трубочку. Он попытался приподняться на подушках, но не смог, тяжело задышал и опять откинулся. Косящий взгляд его еще больше затуманился, веки опустились.

– Спит? – спросила я.

– Да не поймешь, – ответила двоюродная. – То так, то этак. Через пять минут проснется. Вчера вот тоже: мы думали, он спит, а он вдруг заговорил!