"Европейская" всегда была оплотом роскоши, вольномыслия и некой комфортной оппозиции – и при царе, и в революцию, и в годы военного коммунизма, и в сталинские времена. Мол, вы там выдумывайте свои ужасы, а мы здесь будем жить по-человечески: элегантно, вкусно, любвеобильно и весело – и нас уже не переделать, можно только убить.

Когда в молодости оказываешься среди таких людей – и сам получаешь запас оптимизма и уверенности на всю жизнь. Тем, кто пировал тогда в

"Европейской" – Бродскому, Довлатову, Барышникову и многим другим, – я думаю, эти "университеты" помогли самоутвердиться.

Если в ресторане тебя просили немного подождать, то делали это уважительно, без нажима, никаких "местов нет!" и "куда прешь!". И вот входишь в любимый зал с высоким витражом над сценой, где сам

Аполлон летит на тройке по розовым облакам, кругом – мрамор, яркие люстры, старая зеленоватая бронза, огромные яркие китайские вазы.

Ножи, вилки, икорницы и вазочки для жюльенов из тяжелого светлого мельхиора, рюмки и фужеры из хрусталя. Говорю абсолютно серьезно, окунуться в эту атмосферу, почувствовать себя здесь уважаемым и желанным – не было лучшего воспитания для студента.

На сцене под Аполлоном царствовал красавец с пышными усами – руководитель оркестра Саня Колпашников, всеобщий друг и любимец.

Играли они зажигательно, и кто из городских знаменитостей только не плясал под их дудку!

Расскажу о празднике своего первого гонорара в ресторане

"Европейской". Гонорар тот был – как сейчас помню – сорок рублей, за короткий детский рассказ. Что сейчас позволишь себе на эту сумму? А тогда – удалось снять отдельный кабинет, ложу, нависающую над залом, туда вела отдельная узкая деревянная лестница. Приглашены были друзья – писатель Андрей Битов, физик Миша Петров – скромный, слегка заикающийся человек, впоследствии знаменитый ученый, дважды лауреат

Госпремии, и пять красавиц-манекенщиц из Дома моделей. Мысли о том, что сорок рублей может не хватить, и не возникало. Их хватило вполне и даже с лишком.

– Раскиньте же нам, услужающий, самобраную скатерть как можно щедрее

– вы мои королевские замашки знаете! – этой фразой из любимого нами

Бунина мы обычно предваряли наш заказ, и официанты все понимали.

Какая жизнь была в этом ресторане когда-то, и неужели мы ударим в грязь лицом перед великими, что пировали до нас?! На столике появилась горбуша с лимоном, обезглавленные, слегка хрустящие маринованные миноги, лобио из розовой, в мелких точках фасоли, размешанной с молотым грецким орехом… ну – бутылочек восемь

"Гурджаани"…

– Бастурму попозже? – понимающе промурлыкал официант.

– М-м-м-м-да!

Насытившись и слегка захмелев, мы благожелательно осматривали зал.

Красавицы наши, измученные модельным аскетизмом, слегка ожили, на их впалых щечках заиграл румянец.

– Хересу! Бочку хересу! – крикнул я официанту, и бочка приплыла.

Погас свет, во тьме заходил лучистый прожектор. И со сцены ударила песня "Вива Испания!" – самая удалая, самая популярная в том сезоне, и все, вскочив с мест, выстроились и запрыгали цепочкой, выкрикивая в упоении: "Э вива Испания!" Не знаю, были ли в зале испанцы, – вполне хватало нас. В те славные годы иностранцы еще не повышибали нас из всех кабаков, как это случилось в семидесятые. "Вива Испания!"

Мы еще не отдышались, как рядом появился гардеробщик Иван Палыч.

– Там вашего писателя вяжут! – дружески сообщил он.

Мы кинулись вниз по знаменитой лестнице архитектора Лидваля.

Андрей был распростерт на мраморном полу. Четыре милиционера прижимали его конечности. Голова же его была свободна и изрыгала проклятия.

– Гады! Вы не знаете, кто такой Иван Бунин!

– Знаем, знаем! – приговаривали те.

Доброжелательные очевидцы сообщили подробности. Андрей, сойдя с лестницы, вошел в контакт с витриной, рассердившись, разбил ее и стал кидать в толпу алмазы, оказавшиеся там. Набежали милиционеры, и

Андрей вступил, уже не в первый раз, в неравный бой с силами тоталитаризма.

– Небось, Бунин Иван Алексеич не гулял так! – сказал нам интеллигентный начальник отделения, куда вскоре нас привели.

– Ну как же! -воскликнул я. – Вспомните – в девятом томе Иван

Алексеевич пишет, что однажды Шаляпин Федор Иваныч на закорках из ресторана нес его!

– Ну, тогда другое дело! – воскликнул начальник.

И тут в это невыразительное подвальное помещение вошли, сутулясь и слегка покачиваясь (видимо, от усталости), наши спутницы.

– Вот девушки хорошие у вас! – окончательно подобрел начальник.

И мы вернулись за наш столик. Увидев нас, Саня Колпашников радостно вскинул свой золотой саксофон.

– Моим друзьям – писателям и их очаровательным спутницам!

И грянуло знаменитое "Когда святые маршируют…"! Мы снова бросились в пляс. Чем мы заслужили такое счастье тогда? Наверное, это был аванс, и мы потом постарались его отработать.

Удивительно, что писатель Аксенов, Василий Павлович, тоже оказался участником тех событий. В тот самый вечер он тоже находился в

"Европейской", но в ресторане "Крыша", расположенном на пятом этаже и сделанном точно самим Лидвалем. Ресторан этот тоже был знаменит, но считался попроще. Василий Павлович спускался уже вниз, со знаменитой Асей Пекуровской, первой женой Сергея Довлатова, бывшего тогда в армии и в разводе с Асей. Аксенов и Ася спорили о том, есть ли писатели в Питере?

– Назовите кого-нибудь! – требовал Аксенов.

И тут они увидели распластанного Битова.

– Вот, пожалуйста, один из лучших представителей петербургской прозы! -сказала Ася. И они пошли на такси.

Сейчас Андрей по-прежнему "в силах", и когда его голос раздается в трубке, то редактор (я сам это наблюдал в Москве) почему-то почтительно приподнимает от кресла зад. Хотя никаким райкомом у нас давно уже и не пахнет – но есть, оказывается, и другая сила.

Потом вдруг все сразу кончилось. "Восточный" закрылся, в

"Европейскую" стали пускать лишь иностранцев, уютнейший "Север" с интимными абажурами на столиках зачем-то закрыли надолго на ремонт, и в конце концов там открылось, по моде нового времени, голое и гулкое помещение, похожее на вокзал. Было ли это сознательной политикой власти, прижавшей богему, чтобы очень уж она не разгуливалась, или было это просто обычным идиотизмом – неведомо.

Могло быть вместе и то и другое, одна дурь другой не мешает. Но в городе стало холодно, и не только из-за закрывшихся кабаков. Невский уже был нашим! Потом он вдруг опустел. Вообще – праздник вдруг кончился. Веселые гении все куда-то разъехались, кто в Америку, кто в Москву.