Анекдоты и остроты сыпались из уст Флиера как из рога изобилия, но даже самые непристойные из них он подавал изящно и со вкусом. От него я впервые услышал знаменитое изречение музыковеда Соллертинского: «Я пью много, но зато часто».

Флиер посвящал меня и в свои донжуановские истории, во многом необыкновенные, но явно не вымышленные.

В городе Линце он дал концерт. Публики пришло много, но рояль оказался плохо настроенным. Я кипятился, а Флиер улыбался и успокаивал меня: «Вы – придираст, разве у нас в провинции рояли лучше?» После концерта, смело сыгранного на плохом инструменте, к Флиеру выстроилась длинная очередь за автографами. Было поздно, я видел, как он устал, и всё уговаривал его прекратить надписывание программок, на что услышал возражение: «Это тоже важно, не надо зря обижать людей». Короче, в любом случае он учил меня житейской мудрости.

Флиер по-детски радовался, когда узнал, что его назвали лучшим исполнителем Шопена. До него в Австрии гастролировал Гилельс, тоже играл Шопена, но австрийцы назвали его молотобойцем. Между обоими пианистами чувствовался дух соперничества, но отношения оставались нормальными, товарищескими.

Иногда я наблюдал, как тень грусти спускалась на лицо Флиера. Выяснилось: он ощущал приближающуюся болезнь пальцев, гибельную для пианиста. Вместе с профессором Хорошко он ездил на консультацию к какому-то видному венскому врачу. Позднее, в Москве, я узнал, что болезнь обострилась, играть он уже не мог, но затем усилиями врачей и собственной воли вылечился и возобновил концертную деятельность.

В Будапеште мы провели вечер в кабаре «Казанова». На эстраде играл лёгкую музыку какой-то пианист. Флиер возмутился: «Что это за игра, это ж сапожник, я бы ему показал, как играть джазовые мелодии». Оказалось, что он не только был любителем лёгкой музыки, но и сам мастерски исполнял её, что доказал мне потом в венском гостиничном номере, где стоял рояль. Я уговаривал его выйти на эстраду и «показать класс», ему явно хотелось, но он удержался: «Ещё узнает пресса, раззвонят газеты и будут лишние разговоры».

Концерты Флиера в Вене прошли успешно, в австрийских газетах появились хвалебные рецензии, в советских – ни слова. Позднее в Москве он при мне кому-то доказывал: «О том, что Симонян в Вене забьёт гол, все наши газеты напишут, а как советский пианист за границей выступает – полный молчок». И со свойственной ему энергией добился всё-таки заметки не то в «Правде», не то в «Известиях».

На обратном пути наш самолёт сделал вынужденную посадку до утра в Киеве. Возник вопрос: где ночевать? «Это не проблема, – заявил Флиер, – у меня в Киеве тесть и горячо любимая тёща. Фамилия тестя – Козлов, хотя он чистокровный еврей, в прошлом – красавец мужчина, кумир киевлянок. А тёща в меня тайно влюблена, вам это должно броситься в глаза».

Поехали к Козловым, они нас приняли по-царски, восторженно обхаживали зятя: «Яшенька, Яшенька, какая счастливая случайность». В самолёте между Киевом и Москвой мне на минуту сделалось плохо. Надо было видеть, как добрый Флиер взволновался, ухаживал за мной и, даже когда всё уже давно прошло, беспрестанно спрашивал: «Ну как, всё в порядке?»

Зато я оказался перед Флиером серьёзно виноват: вскоре в Москву приехал на гастроли австрийский дирижёр Крипе, с которым мы оба познакомились в Вене. В филармонии зашла речь, кто исполнит с ним фортепианный концерт Чайковского. До этого мне пришлось беседовать с Флиером и я невзначай спросил его: «Ну, с Крипсом-то выступите, конечно, вы?» На это Флиер распетушился: «Больно мне это надо, подумаешь, обойдусь, разве если Крипе сильно попросит». По глупости я принял эту мальчишескую пижонскую реплику всерьёз: когда директор филармонии Власов спросил меня о кандидатуре Флиера, я в общих чертах ответил, что Яков Владимирович вроде бы не горит желанием. «Ну и бог с ним, – сказал Власов, – тогда попросим Виктора Мержанова». Так из-за меня с оркестром Крипса выступил не опытный Флиер, а молодой Мержанов. К тому же он сыграл скверно, отставал от оркестра и провалил номер. В ответ на сетования Флиера («Вот я бы сыграл!») я простодушно пояснил пианисту, что он намечался солистом в первую очередь, однако я так понял его, что… «Я вовсе тогда не говорил вам, что отказываюсь», – горячо возразил огорчённый Флиер.

Однажды я побывал у него дома, не помню повода. Он жил на улице Герцена, 47. Привечала меня жена, очень хорошенькая грациозная блондиночка Козлова. Но потом они развелись. Флиер рассказывал, что в квартире до войны находился его большой личный архив, куча фотографий со знаменитостями, книги с автографами, но домработница, оставленная на время эвакуации охранять квартиру, всё, что свидетельствовало бы о том, что здесь жил еврей, сожгла: опасалась прихода немцев.

Последний раз я встретил Флиера в гардеробе московской Консерватории (там сейчас буфет) в 1950 году. Он был всё таким же лёгким, подвижным, французистым, и солидное звание профессора (он вёл класс фортепиано) никак не шло к нему. Я спешил встречать какую-то иностранную делегацию, он дружески приветствовал меня и спросил: «Ну как, всё ещё ВОКСуете?».

Кажется, в Австрии я пришёлся ему по душе, и, не будь мы такими неровнями, могли бы и подружиться. Во всяком случае, на прощание без всякой моей просьбы он подарил мне программу своего концерта с такой надписью:

«Перед отъездом из Вены скажу Вам откровенно, Юрий Александрович, мне было с Вами очень приятно и интересно, не говоря уже о том, что я Вам искренно благодарен за Вашу служебную, а главное товарищескую помощь, которая была мне так необходима. Я. Флиер. 18/Х 1946».

Флиер умер в 1977 году, в возрасте 65 лет.

Наверное, написанное покажется односторонним и не совсем справедливым. Однако я близко видел и слышал этого человека всего два раза, и оба раза он был не в очень добром настроении.

Первый раз – 21 апреля 1951 года. ВОКС пригласил в СССР ректора Венской музыкальной академии профессора Шмидта. Для представительства на встречу выделили членов нашей музыкальной секции Ю.А. Шапорина[35] и В.В. Барсову[36]. Я заехал за ними в консерваторию.