Ольга Игнатьева в своё время была чемпионкой СССР по шахматам. С этой дамой отнюдь не шахматной наружности – хрупкая, субтильная блондинка – я справился довольно легко и поездку её в ГДР организовал без особого труда, хотя она и умудрилась выехать с запозданием. Сложнее оказалось с Шолоховым.

Кажется, кто-то (возможно, сама Попова) уже предупредил его о поездке, но дело с места не двигалось. Назначенный срок – ноябрь – оказался явной утопией, передо мной стала задача отправить его хотя бы в январе.

16 декабря я позвонил Шолохову, который оказался в Москве. Зная, что имею дело с классиком, положив по окончании разговора трубку, я тут же на всякий случай записал весь ход беседы. Воспроизвожу:

– Хочу выяснить вопрос о вашей поездке в ГДР – в январе.

– Почему не в декабре?

– У немцев рождественские каникулы.

– A-а, понятно… Буду решать вопрос в ЦК, я из ГДР собираюсь прямо в Англию. Вот после пленума, на этих днях, всё выясню. Какая моя роль будет в ГДР?

– Выступления о литературе.

– Этого мне не хотелось бы. Я предпочёл бы как турист.

– Всё равно этого не избежать, там уже знают, что вы должны приехать, готовятся разорвать на части. Беседы провести придётся.

– Да, конечно, этого не избежишь. (Далее речь зашла о паспорте.) Не беспокойтесь, паспорт, билет – я вас обременять не буду, всё сделаю сам… Да, там какие-то журналисты немецкие меня разыскивали, какой-то подарок хотели передать.

– Это Бекир (фотожурналист из ГДР), он вас не застал в Вёшенской, хотел передать вам охотничье ружьё.

– Зачем же они расходуются? Зря.

– Я разыщу его, выясню, вам позвоню.

– Я сам вам позвоню в пятницу, товарищ Федосюк. Какой ваш телефон?

Но ни в пятницу, ни в другой день звонка не последовало. 4 января я позвонил ему сам на Староконюшенный[38] по «тайному» телефону, номер которого он мне доверительно сообщил.

– А, пропащий Федосюк! Спасибо за ружьё, мне его передали. Нет, поехать не могу, работаю над книгой – «Поднятая целина», вторая часть.

– Так и сообщить Обществу?

– В Общество? Боже мой, ну ладно, так им и сообщите. Ну, крепко обнимаю.

Так поездка и не состоялась. 16 января я докладывал на заседании правления ВОКС о командировании лекторов в ГДР, почему Игнатьева выехала с запозданием. Обстоятельно сообщил об отказе Шолохова. Претензий ко мне не предъявляли, вопрос сняли с контроля.

На этом моё общение с классиком и кончилось.

Удивительно, что природа одарила столь выдающегося человека ничем не примечательной внешностью[39]. Всё самое обычное, непамятное: рост, сложение, черты лица. О таких в документах пишут: «Особых примет нет». Я близко видел многих известных советских композиторов своего времени: А. Хачатуряна, Д. Кабалевского, Р. Глиэра, Ю. Шапорина, В. Шебалина – все они отличались внешностью запоминающейся. Шостакович, самый знаменитый из всех, внешне был самым неприметным, «неиндивидуальным». Карикатуристы могли «ухватиться» только за фонтанчик волос на макушке и чуть заострённый нос, что иногда придавало ему сходство с нахохлившимся воробьём. Но только иногда, эпизодически; вообще же эта аналогия случайна. Интеллигент – несомненно, «очкарик» – и более ничего о внешности его сказать было нельзя.

Впервые я увидел его на эстраде Колонного зала Дома союзов на Первом съезде Союза композиторов в 1948 году. Тихон Хренников в обширном докладе подверг уничтожающей критике «композиторов-формалистов, оторвавшихся от народа», и в первую очередь Шостаковича, досталось ему и от других ораторов. Выступавшие либо каялись, если были причислены к формалистам в печально известном постановлении Центрального комитета коммунистической партии об опере Мурадели «Великая дружба», либо сами обрушивались на этих формалистов. Все с нетерпением ожидали: что-то скажет Шостакович, формалист номер один?

И вот вышел невзрачный человек в очках и быстрым интеллигентским тенорком без бумажки и явно неподготовленно произнёс довольно спокойную речь: о том, о сём, что музыка, дескать, должна быть близка народу, что сам он сейчас работает над тем-то и т. п. Удивило отсутствие в выступлении ноток покаяния. Он как будто и не чувствовал себя обвиняемым, говорил о том, что можно было бы сказать в любое другое время. Ему недоумённо похлопали и отпустили с миром: дескать, большой ребёнок, не осознал по-настоящему. Только сидевший через ряд от меня композитор В. Захаров, человек резкий и грубый, отпускал во время речи Шостаковича язвительные реплики в его адрес, но не в полный голос.

Любопытно, что сокрушительная критика «формалистов» смолкла сравнительно быстро. Говорили, что кто-то сумел убедить её инспиратора Сталина в крайне неблагоприятном резонансе мировой общественности и, как ни странно, тот внял: персональная опала с раскритикованных была снята, дабы они делами доказали, что исправляются. Уже осенью 1948 года Шостакович был включён в делегацию деятелей советской культуры, посланную в США. По возвращении они выступали со своими впечатлениями в ВОКСе. Тут я увидел и услышал Шостаковича вторично, с очень близкого расстояния. Белый зал ВОКСа был заполнен знаменитостями, а я стоял в дверях, прямо напротив выступавшего. Здесь я понял, что Шостакович не из тех людей, которых характеризует статичный, фотографический образ, он раскрывается только «кинематографически», то есть в движении, мимике, речи, – и вот тут-то индивидуальности хоть отбавляй! Он говорил необычно, без тени официальности, слишком быстро и вместе с тем свободно, но крайне нервозно. В руке он держал папиросу, но, говоря, забывал затягиваться, она оставалась за спиной, гасла; вспоминая о ней, он снова неловко её зажигал, она снова гасла, постепенно рассыпаясь в потной руке, тогда он закуривал новую. Он весь был в речи, стараясь как-то отрегулировать вырывавшийся стремительный поток впечатлений-слов, и эта беспокойная манера выступления подкупала своей искренностью, полнейшим отсутствием заученности и театральности.