Шульгин, кажется, не столько удивился, сколько обрадовался:

— Здорово! Зайдёшь? У меня есть как раз согревающего по…

— Я не зайду, а ты выйдешь, Денис, — тихо произнёс Гурьев. — Сколько до конца рабочего дня?

— Час ещё…

— Снимаю с дежурства. Вперёд.

— А…

— По дороге.

Выслушав короткий отчёт о событиях, Шульгин почесал то место, где когда-то росла буйная шевелюра, а теперь имелась гладкая и загорелая до черноты лысина:

— Ничего не понимаю… Это ж не ребёнок, а чистое золото!

— А я о чём. У меня, Денис есть интуиция. Она у меня большая. Большая-пребольшая. И она мне уже битый час твердит: всё это неспроста и очень, очень чревато. Поэтому я сейчас отправляюсь к вашей Завадской на рекогносцировку, а ты бдишь около Дарьи, аки пес цепной. Если что – бей и не думай. Думать и отвечать за всё буду я.

Шульгин сплюнул и длинно, громко, эмоционально и обстоятельно поведал Гурьеву подробности родословной живой силы вероятного противника. Гурьев догадался, что в основу исследования лёг целый ряд весьма рискованных допущений и смелых гипотез о степенях родства и некоторых малоизвестных науке подробностях анатомии мифологических существ – персонажей народного фольклора, — но форма, форма! Поэт, вздохнул Гурьев. Мне опять повезло.

— Ты иссяк? — поинтересовался Гурьев, когда Шульгин сделал паузу для забора воздуха.

— Да ты что?!? — оскорбился Шульгин. — Да это ж так, разминка! Щас я…

— Стоп-машина. С этой минуты – такие слова произносятся про себя. А лучше – вообще не произносятся. Постепенно изымаются из обращения. Знаешь, откуда матюги взялись?

— Знаю. От татар.

— Сам ты от злых татаровей, — беззлобно усмехнулся Гурьев. — Матерщина – матерные слова – это проклятия, имена бесов. И человек, произносящий эти слова, особенно – попусту, автоматически призывает этих бесов на себя, своих детей и свой род. Материться – значит уничтожать разум и здоровье. Как своё, так и тех, кто эти ругательства слышит. Матерщина, Денис – это оружие. Страшное оружие. А оружие вынимают, чтобы убить. Вот, например, приходят наши красавцы за девочкой, — а тут вылетает из-за острова на стрежень товарищ Шульгин, и: та-та-та! та-та-та! та-та-та! Это есть боевое применение тонкого инструмента. И мне нравится. Как ты выражаешься: приходи, кума, любуйся. Так что – язычок-то прикуси до поры. Вопросы?

— Так ты – это?! — обалдело уставился на него Шульгин. — Правда, учитель, что ли?!

Оставив Дашу с физруком и строго-настрого наказав звонить, в случае чего, Завадской – телефон Чердынцеву полагался по служебной надобности – Гурьев, хотя и с опозданием на целых десять минут, всё же угодил на званый обед.

Завадская провела Гурьева в комнату. Пушистая полосатая кошка выпрямилась при его появлении на диване и удивлённо сощурила на гостя зелёно-серые глаза с вертикальными щёлками-зрачками, — яркое солнце широким потоком света заливало комнату через большое окно в шесть стёкол. Прочитав кошкины нехитрые мысли, Гурьев улыбнулся. Мурка, успокоенная его «поглаживанием», опять улеглась, мгновенно свернулась калачиком и затарахтела довольно и мирно. Кажется, хозяйка не придала значения эволюциям своей любимицы. Ну, это и к лучшему, подумал Гурьев. И улыбнулся снова.

— Садитесь прямо к столу, голубчик, Вы как раз вовремя! И чувствуйте себя, как дома.

Гурьев не ошибся в своих предположениях – кормить его собирались на убой. Пища, которой вынужденно наталкивались большинство соотечественников, вызывала у него сложную палитру эмоций. С продуктами в родных пенатах дело обстояло прескверно, а уж о поддержании привычной с детства морской диеты не следовало и мечтать. В общем-то, всё это было отнюдь не смертельно. Давно, ещё совсем подростком, он научился спокойно есть всё, что в принципе съедобно, даже то, от чего любого другого неделю тошнило бы желчью. Но – превращение этого в пищу требовало ресурсов организма, которые можно было направить на куда более важные и полезные участки работы. Кое-что начало в этом направлении меняться только в последние года полтора, но медленно. Очень медленно. Я же не могу браться за всё и всё тащить на себе, грустно подумал Гурьев. В цековский распределитель он старался заглядывать как можно реже, тем более что и там ассортимент товаров отнюдь не соответствовал его предпочтениям. И в гости избегал поэтому ходить без крайней на то надобности. Вот разве как сейчас.

Гурьев прикинулся – и весьма правдоподобно – наповал сражённым кулинарными ухищрениями хозяйки, и даже попросил добавки, ввергнув Завадскую в совершенно лирическое расположение духа, чем и не преминул воспользоваться незамедлительно. Отодвинув тарелку и вытерев губы мягкой, ненакрахмаленной – что тоже было приятно – салфеткой, он улыбнулся со всей обворожительностью, на которую был способен:

— Дражайшая Анна Ивановна. Хочу вас попросить рассказать мне об одном человеке.

— О ком же?

— О Даше Чердынцевой.

— О, Господи! Что случилось?!

— А разве обязательно должно было что-то случиться? — Гурьев сделал большие глаза.

Глазоньки вышли что надо, но Завадскую не так-то легко было провести на мякине:

— С этой чертовкой постоянно что-то случается, не ребёнок, а сущее наказание, кошмар! Рассказывайте сейчас же!

— Да ничего не случилось, Анна Ивановна, оставьте, право слово. Просто случайно познакомились на пляже.

— Не лгите. Она не ходит на пляж. Или прыгает со скалы под крепостью, или забирается с книжкой в такую глухомань, что… Ну-ка, рассказывайте быстро!

О, вот это я не учёл, подумал сердито Гурьев. Да что это такое со мной сегодня?! Лопухнулся, как последний салажонок. Протух, можно сказать. Ладно.

— Ничего страшного, повторяю, не случилось. Мы действительно случайно познакомились. Я тоже решил прыгнуть со скалы.

И прыгнул, подумал он. Действительно, прыжок со скалы. Смешно. Обхохочешься.

— Вы хорошо плаваете?

— Не жалуюсь.

— Надеюсь, она была в купальном костюме, — проворчала Завадская, косясь на Гурьева всё ещё с явным подозрением.

— Да, — он позволил себе улыбнуться. — Всё было предельно целомудренно. Даже скучно.

— Слушайте, вы!

— Я пытаюсь вас слушать, Анна Ивановна, — Гурьев наклонил набок голову. — Но вы же не рассказываете, мне приходиться разогревать вас репризами.

Завадская, помолчав несколько секунд, вздохнула:

— Очень, очень талантливая девочка. Просто невероятно одарённая. Вся, как обнажённый нерв. И, как все талантливые люди, чудовищно своенравная и неровная. Без матери, отец вечно болтается в море, женщины приходят и уходят. Она вам что-нибудь рассказывала о нём?