Именно здесь на протяжении веков корабли, прибывшие с Востока или из стран Европы, выгружали свои драгоценные товары: сирийские шелка и шерсть, александрийские кораллы, персидский перец, карри и шафран – такой красный, что он походил на высушенную и растертую в порошок кровь, предназначенную для вампиров, уходящих в долгое плавание. И именно здесь, на Таможне, эти знаменитые товары оценивались, после чего их перегружали на барки и везли к Большому каналу, в сердце города, где им предстояло услаждать зрение, обоняние и желудки венецианцев, доставляя им все более пикантные удовольствия и впечатления.

Но главное, со стрелки Таможни открывается лучший вид на Венецию; отсюда она выглядит роскошной куртизанкой, распахнувшей полы своего плаща, дабы обнажиться на триста с лишним градусов. Слева – площадь Сан-Марко и Дворец Дожей. Справа – Джудекка и остров Сан-Джорджо.

Мы едва успели переодеться. Нас поселили как раз напротив Таможни, на том островке Джудекки, который словно нехотя уступает первенство своим соседям. Наш номер в отеле, бывшем монастыре, выходил в сад с целым морем роз. Из окна был виден округлый венецианский skyline[95], в сумерках мерцавший золотистыми отсветами. Облачаясь в черный костюм, я размышлял над ответом Казановы госпоже де Помпадур, которая спросила: «Венеция? Вы и вправду живете там, на воде?» – «Мадам, Венеция не на воде, она в небесах». И верно, этот город, построенный на болотах лагуны, в конечном счете парит в поднебесье…

Гости прибывали в гондолах из черного дерева, которые словно требовали тишины, когда замедляли ход, чтобы причалить к набережной: тшшшшшшшшшш…

Здесь уже собралась целая толпа. Безупречно одетые бизнесмены и отставные министры нетерпеливо топтались на старинных плитах, которые русские и кенийские красавицы царапали своими острыми каблучками. Пас не уступала ни одной из них, она была великолепна в своем платье от Missoni, которое выгодно оттеняло ее обнаженные золотистые плечи. Внутри, вдоль стен длинных нефов из розового кирпича, были развешаны картины Польке[96]и стоял фантастический куб из беличьих и лисьих чучел – творение Адела Абдессемеда[97], сплав живой и мертвой природы – натюрморт в буквальном смысле слова. «Образ должен оглушать, но без ненависти, как мясник оглушает быка», – объяснял автор инсталляции норвежской королеве Соне. Мы пересекли темное помещение, где под стеклянными колпаками дремали фосфоресцирующие макеты городов будущего. Я чувствовал себя ребенком в этом вихре творческой фантазии, вдохновения, свободы, дерзко бросавшей вызов маразму окружающего мира.

На втором этаже девять распростертых мраморных фигур Каттелана[98]производили эффект разорвавшейся бомбы. Это было и великолепно, и страшно.

Моя рука подрагивала в руке твоей матери… а она даже глазом не моргнула. Это отсутствие реакции добавляло к моему страху еще и недоумение. И все то же равнодушие на втором этаже, когда мы буквально уткнулись в «Fucking Hell» – кошмарное творение братьев Чэпменов[99].

Инсталляция состояла из девяти прозрачных боксов, которые в плане образовывали свастику. Эти боксы вернее было бы назвать вивариями, заключившими в себе миниатюрный пейзаж, какие обычно бывают в коробках с игрушечными электрическими поездами, – крошечные холмики, рощицы, домики с заборчиками, речки и озерца. Разница лишь в том, что здесь все это лежало в руинах или было покрыто пеплом, как после атомного взрыва. И в этом жутком пейзаже хозяйничала смерть: сотни и сотни пластиковых трехсантиметровых фигурок, скелетов, зомби, в эсэсовских фуражках и мундирах, подвергали чудовищным пыткам свои жертвы. Они распинали, дробили кости, отсекали руки, ноги и головы, выбрасывали из окон. На берегах рек, кативших кровавые волны, в развалинах взорванных домов – всюду творился этот ужас. Свиньи совали свои розовые рыла в развороченные, обезглавленные тела. Стервятники выклевывали глаза повешенным и колесованным. Это была какая-то дикая, чудовищная мешанина из свадеб Иеронима Босха[100], Третьего рейха и электрических игрушек… И чем больше бесчинствовали солдаты, тем меньше они походили на людей: их головы превращались в свиные рыла, в черепа с пустыми глазницами, разделялись на множество голов, уподобляя их гидрам, и они начинали терзать друг друга, обращая свою жестокость против своих же соратников в этой адской пляске смерти. А в последнем боксе, прямо перед горой расчлененных тел, крошечный художник установил свой мольберт. У него было лицо Гитлера.

Чэпмены – оба братца – стояли тут же, улыбаясь при виде гостей, повергнутых в столбняк от ужаса. Круглые лица, бритые головы и пронзительные глаза делали их похожими на парочку хулиганов, готовых хоть сейчас разорить этот хрупкий город на воде. Они прославились тем, что купили за сотню тысяч евро рисунки Гитлера и раскрасили их в радужные цвета, спровоцировав тем самым ожесточенные дебаты между сторонниками трепетного отношения к истории и приверженцами артистической свободы. Гитлер был чудовищем. Так нужно ли уважать его «творчество»? Одной знаменитой коллекционерке, спросившей их – словно речь шла о приготовлении яблочного пирога, – сколько же времени им понадобилось на создание этой инсталляции, братья ответили: «Три года. Зато немецким солдатам понадобилось всего три часа, чтобы уничтожить пятнадцать тысяч русских военнопленных на Восточном фронте». Бывший министр культуры объяснял, что эта инсталляция ведет иронический диалог с картиной Карпаччо «Распятие и умерщвление десяти тысяч на горе Арарат»[101], висящей в нескольких мостах отсюда, в Галерее академии. Да-да, Эктор, именно Карпаччо, как называют твои любимые ломтики говядины, сдобренной оливковым маслом и душистым уксусом; это название они получили, наверное, по аналогии с кроваво-красным цветом картин великого мастера. Я рассказал это твоей матери. В ответ она только вздохнула.