Ларри вскользь подумал о своей крестной, женщине по имени Пенни, которая в шестидесятые училась в педагогическом колледже вместе с Алисой. И спросил:

— Ты волновался, когда занимался этим перед камерой в первый раз?

— Ничуть, — ответил Ранч. Зеркальце вернулось к нему, и он тут же принялся отмерять еще четыре дорожки, вычерпывая наркотик из пластикового пакетика уголком лезвия. — Я родился для этой работы.

— И у тебя никогда не было случая, когда ты не мог этого сделать? Не мог играть?

— Нужно просто помнить, что ты профессионал, — сказал Ранч. — Оставаться в фокусе.

— В фокусе, — повторил Ларри, кивая.

— Думать о деньгах, — добавил Ранч.

— Деньги тебя заводят?

— Глупый вопрос, — ответил Ранч, расплываясь в усмешке. — Эй, разве доктор Барри не перетрахал в Солнечной долине всех и вся?

— Не перед камерой, — сказал Ларри.

— Ты будешь великолепен, — заявил Ранч.

Они замолчали, вдыхая кокс. Когда Ларри передал зеркальце Розине, Ранч прижал палец к губам, подмигнул и тихо сказал:

— Пошли, я тебе кое-что покажу. Расслабься.

Второй раз за этот день Ларри пошел с Ранчем в ванную. Эту ванную украшало зеркало с лампочками по периметру. В унитазе желтела несмытая моча, пахло пачулями и сигаретным дымом. Ранч повернулся к висящему на стене за дверью шкафчику для лекарств, открыл его — шкафчик был набит витаминами и обезболивающими — и достал маленькую резную деревянную коробочку из тех, что продаются в любом китайском квартале.

— Моя шкатулочка с секретом, — сказал он, откидывая крышку и показывая два отделения, в которых лежали маленькие цветные капсулы: с десяток в одном и примерно наполовину меньше — в другом.

— Секс и смерть, — хвастливо пояснил он. Но при взгляде на содержимое коробочки его лицо вдруг утратило насмешливое выражение. На него легла пелена усталости, словно осадок выпал на кожу, и Ларри впервые понял, чего стоило Ранчу быть Ранчем.

— Ого, — сказал Ларри, глядя на капсулы. — Как ты их отличаешь? Они вроде одинаковые.

— Да нет, это было бы уже слишком, — ответил Ранч. — Вот от этих, красных снизу и синих сверху, у тебя встанет так, что ты сможешь поднять пианино. А эти штуки, синие снизу, — они тушат свет. То есть навсегда. Капут. Hasta nunca. Не оставляет в теле никаких следов. Никто ничего не обнаружит.

— Шутишь, — сказал Ларри. — Туфта какая-то.

Он засмеялся пьяным смехом.

Ранч покачал головой:

— На свете есть вещи, Ларри, какие тебе и под кайфом не снились. Мне их дал один врач в Вегасе, который хотел пошаманить над моей девчонкой. Сам знаешь, что такое врачи.

— Ты уже пробовал? — спросил Ларри. — Я говорю о тех, для секса.

— Нужды не было, — ответил Ранч. — Но это здорово — знать, что они всегда под рукой. Страховка.

— Не только страховка, — сказал Ларри.

Ему хотелось до них дотронуться.

— Может, и так. — Ранч закрыл коробочку и поставил ее обратно в шкафчик. — Может быть, я их выброшу, пока какая-нибудь цыпочка не съела парочку по ошибке, если от месячных скрутит. Дело в том, что мне просто нравится держать их у себя. Ты ведь меня понимаешь?

Ларри кивнул. Он понимал.

— Да, ты будешь великолепен, — сказал Ранч, обнимая Ларри за плечи и уводя обратно в комнату. — Ты будешь неотразим.

Когда Ласло был ребенком, подготовиться ко сну значило для него прополоскать рот, сбросить рубашку и шорты, как можно скорее нырнуть под одеяло и улечься рядом с братом Яношем. Сон приходил к ним с музыкой воды, бегущей по трубам с верхних этажей, и с грохотом трамваев по проспекту Сечени. Теперь же его изысканное couché[33]превратилось в довольно трудоемкий процесс, состоящий из добрых пятидесяти минут легкого физического труда в ванной, который начинался с того, что доктора любят называть «работой желудка». С четверть часа он просиживал на деревянном стульчаке, читая мятые экземпляры журнала «Вуаси» или хмуро уставившись на Марчелло Мастроянни, который дымил сигаретой на старом постере к «Сладкой жизни», висевшем на противоположной стене, а потом изучал результаты своих усилий (иногда задаваясь вопросом, сколько еще мужчин и женщин в эту минуту с беспокойством или даже с гордостью пялятся на свое дерьмо), чтобы убедиться в отсутствии следов внутреннего кровотечения. Его отец умер от рака толстой кишки.

Удовлетворенный тем, что его внутренности функционируют как положено, он переходил к раковине с висящим над ней большим зеркалом и начинал работать над зубами. Он разменял четвертый десяток, когда начал наконец приводить в порядок свои кривые, пожелтевшие от табака зубы, открыв для себя — то ли из тщеславия, то ли от проснувшейся вдруг неловкости — полный боли и чрезвычайно дорогой мир коронок и виниров, удалений, лечения корней и новокаина. Между семьдесят восьмым и восемьдесят первым годами он по полдня проводил в пилотном кресле месье Шарасса, чье скрытое маской, плавающее в тумане наркоза лицо стало постоянным обитателем его снов. Окончательно распрощавшись с месье Шарассом, он стал обладателем зубов, частично своих собственных, а в основном — нет, которые казались позаимствованными у кого-то намного моложе и которые он втайне считал «американскими», так до конца и не избавившись от своих мальчишеских представлений об американской энергичности и покупаемой красоте.

С лицом было сложнее. Никакой Шарасс не смог бы убрать с его кожи складки и въевшийся загар, но Курт (вот милый мальчик!) ввел его в мир кремов против старения, и Ласло тут же стал их преданным поклонником, если не сказать больше. Маленькие дорогие баночки, что продавались в «Галери Лафайетт» элегантными женщинами, которым, судя по всему, вменялось в обязанность наносить себе на лицо образчики всей продаваемой ими косметики, содержали всякие сказочные субстанции: масло жожоба, профосфор, разглаживающие морщины питательные сыворотки. Последняя покупка — к прилавку его привлек плакат с фотографией девушки, лицо которой напоминало влажный алебастр, и надписью, призывавшей, немного бесшабашно, на его взгляд, «забыть время!» — обещала доставлять молекулы чистого кислорода прямо в клетки кожи с помощью «асимметрической системы носителей кислорода».

Поначалу, пока не схлынул первый восторг, эти кремы казались Ласло одним из самых соблазнительных достижений Запада. Он даже написал слегка легкомысленную статью для «Ле Монд», в которой заявил, что именно эти продукты, плод шутницы науки, доказали несостоятельность коммунизма и ускорили крах его империи. Кому было дело до коллективного ведения сельского хозяйства, президиумов, исследований космоса или пятилеток, если лицо каждого перешагнувшего тридцатилетний рубеж выглядело таким неприглядно морщинистым, когда жившие по другую сторону занавеса увлажняли и питали свою кожу роскошными кремами? Разве не это пугает нас в старости, в смерти, — удар по тщеславию, конец всего, что составляло физическую привлекательность, сознанием которой мы привыкли наслаждаться? Насколько он оказался эффективнее, этот созидательный нарциссизм Запада, по сравнению со всеми заряженными боеголовками, всей коррупцией и тупостью партийных функционеров. Конечно, кремы-лосьоны, которые он втирал себе в кожу легкими круговыми движениями, не сделали его ни на один год моложе, но он был убежден, что они затормозили процесс дальнейшего старения, хоть в какой-то мере защитили его от силы тяжести и атмосферных загрязнений, от последствий смеха, грусти и, возможно, даже бича всех лиц — чувства вины.