Из последних сил Гудрун налегает на входную дверь. Сил не хватает, но дверь отлетает, как тучи, подхваченные ветром, и Гудрун, которая только что была в отключке, снова включается и может включить себя в то, что дано. Но всё же она, таймер-Гудрун, теперь идёт иначе, и сама она иная, в другом измерении. Я сейчас, к сожалению, на полчаса старше, чем была перед тем, но Гудрун стала сразу на пятнадцать лет моложе, она та же и всё же не та, и она вдруг очутилась совсем в другом месте. Она идёт, и она проходит. Кажется, за эту дверь был задвинут какой-то контейнер, который должен был принять в себя челов. груз с торчащим из него временем, которое этот груз уже употребил, и теперь это просто мусор. Гудрун внезапно попадает в совсем другой свет, как будто она такая и рас-сколько-то-миллионная посетительница, которую полагается чествовать букетом цветов и десятью сантиметрами спецвремени, в любом случае кругленькая сумма будет ей вручена? ведь земля столько получает от нас, почему бы ей хоть раз не пожертвовать кое-что? Выпустить тела, которые она обычно заключает в неподвижность? Наша юбилярша, для которой на долю мгновения приоткрывается свет, а темнота рассеивается! Опора на себя этой студентки, явно не умеющей ни жить, ни умирать, может расслабиться на полвзмаха ресниц, поскольку она наша дорогая почётная гостья (при том темпе, в каком мы приобретаем товары, каждая секунда подлежит юбилею, букеты цветов и корзины подарков должны течь к нам конвейером!). Гудрун дивится и пугается, ведь её больше двадцати лет приучали к повседневности, и теперь двадцать лет привычки не могут удержать открытой секундную щёлочку этого открытого пространства. Но поскольку Гудрун завершает собой (до комплектности) круглое число мёртвых, нечто Невидимое дополнит ею верхний мир, но это лишь вышеприведённый контейнер, в котором мы храним наш праздник, а снаружи, за дверью, мир полон будней, на которые мы тем не менее охотно идём, лишь бы не быть мёртвыми! Лишь бы ещё разок сбыться и взяться за нечто прочное, твёрдое, что мы не купили, а украли у собственного тела, взяли своими руками (деваться некуда!)! Только не быть мёртвым!

В контейнер встроена пустынная улица, которую легко пропустить, если не туда свернёшь на перекрёстке. Несколько мелких лавок, все закрытые. Пыльные таблички уличных указателей. За последними двумя домами улица ещё немножко длится и упирается прямо в каменную стену. Это скрытая улица. По ней не проедешь, а пройти можно только задними дворами, заваленными мусором, где дорогу знают лишь местные жители. Этот переулок кажется встроенным сюда магическим путём. Обычная обжитая местность внезапно меняется, и через грязную вуаль занавесок на нас глядят чужие. Жалюзи перед витринами, судя по всему, опущены уже годами. Последнее сопротивление вывесок — ювелирные изделия, меха, деликатесы, которые ещё могли себя показать; в жалюзи магазина часов и ювелирных украшений — дырка, грубо зарешеченная, но позволяющая заглянуть внутрь. Если заслонить глаза от пыльного солнца, то можно увидеть несколько наручных часов и украшений, — этот магазин кажется засушенным, однако часы идут! Только о времени этого не скажешь. Тёмными силуэтами выступают на свинцовом небе трубы. Внезапно холодает. Зима. Ледяной ветер подхватывает выброшенную газету и с шорохом швыряет её о стену дома, к которой она прижимается, словно в испуге, что кто-то её и потерянное в ней время поднимет и снова приставит к службе. Снег на земле подтаял в серые островки слякоти. Посреди улицы — мокрые следы бесчисленных ног, следы, которые оставлены здесь в покое (экономия на могилах), по краям они уже наполовину подсохли. И хотя ещё видны подошвы, что тянутся вдоль проезжей части, окаймлённой домами с фасадами самых разных ступеней серого (нет, один здесь желтоватый, с хвастливой для этих мест вывеской, золотом на чёрном: «Жестяные работы»), ручеёк из времён половодья уже иссякает, но не так много времени прошло с тех пор, как здесь были люди. Неужто те толпы носителей следов, отряхателей праха с наших ног, поводырей, которые своей растоптанной жизнью до сегодняшнего дня дают нам повод для праздника? Они исчезли так основательно, как будто их наследие было окаменелостью в граните, ископаемым существом, чьи движения стёрты тысячелетиями, и лишь обилие костей, этих благоразумных небесных душ, всё ещё накачивает рынок святого духа ничем иным, как воздухом. Даже негативы этих существ уничтожены, и даже негативы их имён в тысячекнижии земельного кадастра (почему мы думаем о них постоянно и, следовательно, никогда).

Как только механизм самозакрытия двери сработал, всё наличествующее погрузилось совсем в другой свет. Место является через окно, ибо Гудрун, которая больше не есть Гудрун, даже вообще больше не есть, вдруг оказалась в комнате и смотрит сверху вниз на пустую улицу, которая снова лежит в призрачной безлюдности. Гудрун всё ещё не может успокоиться, что ей некуда деться от своего состояния бесплотности. Как демиург, который тайно оживляется только от просмотра дневного сериала, верит, что он жив сам по себе. Так же и люди. Здесь по-настоящему городская комната, уютная, но старомодная и очень просто обставленная. Пыль на мебели. Всё сумрачное и обветшалое, свет ниоткуда сюда не падает, но и не темно, всё кажется таким, как есть. Снаружи внезапно налетает гроза, из Ничего, не предупредив о себе никаким громом. Гудрун догадывается, что после того, как гроза минет, покажется кто-то, когда-то здесь, может быть, живший. Над всем простирается некая длань, рука посредника, который потребует свою долю, ибо исчезнувшие квартиранты не заслужили того, что они получили, и кто-то должен за них заплатить. Кажется, речь идёт о типичной венской квартире без удобств, построенной во время между двумя мировыми войнами, и Гудрун поселилась здесь как в пробной квартире, чтоб научиться жить самостоятельно; эта образцовая квартира встроена в этот музей в миниатюрном исполнении, и она тусклая, как из свинца, который душит любой луч света. Период полураспада вашей кредитной карточки истёк, милс-с сударыня! Вы можете скрестись сколько угодно, эти стены — километровой толщины, они проглотят любой звук, и правильно сделают, ибо Гудрун кажется, будто те миллионы существ, которых она, как увенчанная призами Грядущая, оттеснила, яростно давят в стены, чтобы взять теперь реванш и оттиснуть формовой плутониевый кекс, который бросают названным по марке этого печенья Миккимаус-церберам ада. Эти миллионы там, за стенами этой комнаты, хотят снова устранить студентку, которая отступила в середину помещения и смятенно вцепилась в спинку кресла, но устранить на сей раз так, чтобы о ней уже больше никто никогда не вспомнил и хотя бы в этом она наконец уподобилась бы им, теням! Кто бы ни уничтожил эти гекатомбы людей, он не подумал о том, а может, не мог знать, что они своим прохождением через огонь получат длительную силу, которая теперь растёт вместе с нами, пока мы ещё здесь, и нас, кто здесь письменно обращается к вам, вихрем вырывает наружу, где нас больше не отыщет никакое юбилейное торжество, на котором президенты и канцлеры говорят, поют, пьют и смеются. Мы, недодержанные под светом, теперь мы сами свет, но мы не освещаем себя, поскольку, как сказал поэт, бросай ломы, конец работе. Наша праздничная бочка опустела, козлы в пиве, слёзы в вине, открытое опять открыто и с каждым часом всё больше светлеет, как лысина, а сейчас оно даже заявило о своём праве на предвечный свет, образованный воображает себя ни в чём не повинным, ни много ни мало, а Гудрун, то бишь её заступница на земле, стоит здесь в комбинации перед табуреткой и стирает в тазу свои чулки. Побочное действие — то, что и сам при этом умываешь руки.