После долгого пути они снова в синагоге.

Здесь те же люди, что и утром, но они уже успели отдохнуть. Сейчас они снова готовы молиться и каждый на свой лад исступленно возносить хвалу Господу.

В вечерних сумерках синагоги уже слышится невнятное, будто звериное, бормотанье. Люди еще сдерживают свой вопль в груди, но уже слышно, как он клокочет и рвется и сейчас вырвется наружу. Как и утром, молящиеся мечутся по синагоге и сладостно охают. Ведут они себя совсем не так, как другие евреи во время субботней предвечерней молитвы, когда день клонится к вечеру и в молитвах звучит грусть расставания с праздничным днем. Этих грустных мелодий расставания сейчас не услышишь в синагоге, потому что молящиеся как будто и не расстаются с субботой, у них вся неделя — словно сплошная суббота. Они поют с таким же жаром, как утром:

— Ты един, и имя Твое едино, и кто как народ Твой Израиль — единственный на земле!

Когда они закончили молитву, было уже темно; по заведенному обычаю, они сдвинули два стола, чтобы в вечерних сумерках справить третью субботнюю трапезу, состоящую из халы с солью. Перед едой они омыли руки и благословили Господа Бога.

На этот раз почетное право произнести проповедь было предоставлено Лузи. Он встал со своего места и оглядел собравшихся: перед ним за двумя длинными столами сидели люди, фанатически преданные вере. По правую руку от него сидел носильщик Шолем, мощное тело которого, казалось, выпирало из праздничного лапсердака, а слева долговязый тощий портной Авремл, человек высохший, почти лишенный плоти. Дальше за столом сидели остальные члены общины, такие же нищие, обездоленные, но умеющие довольствоваться самым малым и находить в этом радость и смысл жизни. Об этом Лузи и сказал свою проповедь, о том, что было так нужно услышать его слушателям.

Лузи с непривычки с трудом подбирал слова, но они шли у него из глубины души, и чем дальше он говорил, тем прочувствованней становилась его речь. Его слушали с огромным вниманием, все головы были обращены в его сторону, все глаза устремлены на него, стояла тишина, только изредка прерываемая одобрительным вздохом.

Даже служка синагоги, который, как известно, не питал особой симпатии и уважения к собравшимся здесь сейчас, и тот, придя к предвечерней молитве, остановился на пороге в удивлении. Обычно он редко прислушивался к словам хасидских проповедников, но, услышав речь этого незнакомого человека, которого приметил еще утром, он забыл о своей должности, забыл, что пора готовиться к вечерней молитве.

Лузи хотелось укрепить веру и надежду во всех этих людях, в предвечерних сумерках сидящих с ним рядом за столом. И служка, стоящий на пороге, слышал, как Лузи пространно говорил о сокровищах мнимых и подлинных, за которыми не нужно ходить далеко, потому что найти их можно только в себе самом — они с человеком и на этом свете и на том. А богатство — это пустышка, за которой гоняются иногда всю жизнь как за тенью; оно так же призрачно, как тень, и так же внезапно исчезает, как и появляется. А в заключение Лузи привел поучительный пример из одной старинной книги.

— Жил некогда, говорится в этой книге, — начал Лузи, — отшельник, который отправился в дальние страны на заработки. И вот в одном городе встретился ему идолопоклонник. И сказал ему отшельник: «Как вы глупы и ослеплены, что служите идолам». — «А вы кому служите, кому поклоняетесь?» — «Мы, — ответил отшельник, — служим тому, кто всех питает и кормит и равного которому нет никакого бога». — «Но если так, то почему слова твои расходятся с твоими делами?» — «Разве?» — удивился отшельник. «Если бы в твоих словах была правда, тебе не надо было бы идти так далеко в поисках работы и пропитания, ты бы нашел все в твоем родном городе, в твоей родной стране». Отшельник не смог ничего ответить на это. И тогда он вернулся обратно и больше за всю свою жизнь ни разу не покидал свой город.

Такова была притча, смысл ее был всем ясен, и Лузи незачем было его разъяснять.

Наступил месяц элул. По обычаю полагалось, чтобы в этом месяце каждый из членов общины поведал другому о том, что с ним произошло в течение прошедшего года. Один должен был отчитаться перед другим за минувший год — исповедаться.

И вот, однажды вечером, после молитвы, когда все уже разошлись, в Живой синагоге остались два человека — Михл Букиер и Лузи.

Лузи сидел у пюпитра, а Михл стоял перед ним, как обычно стоят перед учителем или духовным наставником, — в великом смирении, готовый раскрыть все свои тайны, чтобы Лузи мог подвергнуть их изучению и обсуждению.

В синагоге было уже темно, и только то место, где находились эти двое, было слабо освещено свисавшей с восточной стороны лампой. Веки Михла покраснели, как это бывало, когда он читал своим ученикам Книгу Иова и приходил в состояние крайней растроганности. Он плакал, и по его жестким щекам, по его медной бороде текли слезы.

А Лузи был очень строг. Как судья или следователь, всматривался он в раскрытую перед ним душу. Он молча слушал Михла и строго смотрел на него, словно требовал, чтобы он был еще более откровенен.

Михл стоял перед Лузи и говорил, что да, он страдает тяжкими пороками, будто тяжелая рука коснулась его; как ни старался он, как ни стремился, но и сейчас ему до конца не удается вернуться к прежней вере. Проклятие где-то внутри его, буйные ветры, чудится ему, свирепствуют внутри его существа, вот-вот они распахнут все двери и ставни, и все пойдет прахом. И он, Михл, уже не будет больше хозяином того, что нажито и приобретено, он будет сброшен с той высоты, на которую поднялся. Он слетит вниз, и неведомая сила потащит его, как собаку на веревке, и будет делать с ним, что пожелает.

Ох, как он борется! Чего только он не делает, как только не истязает тело и душу — ничего не помогает!

Он должен признаться — ни одной человеческой слабости он еще как следует не одолел, наоборот, слабости одолевают его, связывают так, что он пребывает у них в плену. Так, например, вожделения плоти с годами не утихают, а усиливаются. И он, идя по улице, вынужден опускать глаза, чтобы ни с кем не встречаться и ничего не видеть. Но соблазны словно из-под ног вырастают и делают его зрячим. Доходит до того, что перед его взором возникают обнаженные тела, они смущают его даже при чтении священных книг, кидая в дрожь от возбуждения…

Не удалось ему победить и другие страсти, такие, как сребролюбие, жажда почестей. Но хуже всего — это склонность к отрицанию, склонность, доходящая до страсти, влекущая за собой различные последствия. Время от времени он чувствует себя опустошенным, будто вся жизненная энергия из него улетучилась, все безразлично, все нити, связующие его с окружающим миром и тем, кто им руководит, — порваны. Он бродит никому не нужный, беспомощный. А иногда, наоборот, в него будто дикий бес вселяется, и его охватывает неукротимое неистовство, дикое желание все крушить, ломать, уничтожать. Стыдно сказать, возникает желание в субботу, когда он стоит перед горящей свечой, погасить ее. Иной раз он остается один в синагоге, и вдруг ему очень хочется подбежать к ковчегу, сорвать с него занавес и — упаси Бог! — швырнуть священные свитки Торы на землю! Случалось, однако, и более страшное: уже не раз он подносил нож к своему горлу, чтобы лишить себя жизни, якобы из-за страха перед поселившимся в нем духом отрицания, но ведь на самом деле желание покончить с собой и есть наивысшая форма отрицания… И все это — по милости сидящего в нем злостного разрушителя, который иногда предстает в облике смиренно просящего подаяния нищего, а порой в обличии лютого зверя, подстерегающего жертву на своем пути. Что же делать, как спастись?