Время от времени по дому, как и прежде, разносились его крики. Наблюдательные люди заметили, что головные боли у Алтера всегда начинались перед переменой погоды — летом перед грозой, зимой перед морозом или оттепелью.

Дети сначала пугались его криков, во время игр они в ужасе замирали и, подняв головы, смотрели на маленькое окошко над кухней, откуда они доносились. Но большинство детей, как и взрослые, привыкнув, перестали обращать внимание на вопли Алтера. И только один Меерке, когда Алтер кричал у себя наверху, пугался. На него это действовало сильнее, чем на остальных детей. Меерку почему-то тянуло наблюдать в такие минуты за Алтером. И Алтер тоже из всех детей выделял Меерку. Остальных он помнил плохо, путал их имена, но Меерку узнавал всегда.

— Меерка… Меерка! — радовался он, встретив мальчика где-нибудь, и особенно когда Меерка появлялся на пороге его комнаты.

Меерка смотрел, как Алтер сидит, иногда очень сосредоточенный, за своим столиком, держит в руках перо и что-то пишет, и взгляд у него более осмысленный, чем обычно. Когда кто-то из членов семьи однажды заинтересовался и случайно наткнулся на бумаги Алтера, то увидел, что пишет он письма и адресует их великим людям — героям Библии или каббалистических книг, которые запомнились ему издавна и теперь время от времени всплывают в помутившемся мозгу. Алтер обращался к ним, а иногда и к самому Господу Богу с просьбами, претензиями, а то и просто делился с ними различными соображениями, как равный с равными.

Небольшая часть этих писем сохранилась благодаря Меерке. Приводить хотя бы одно из них целиком мы нужным не считаем, но адресатов все же назовем. Писались эти письма на иврите «Пророку Ахию Силомлянину», «Рабби Бахье бен Иосифу», «Ангелу-хранителю Разиилу», «Навуходоносору — царю Вавилонскому», «Архангелу Гавриилу». И еще такое, к примеру: «Письмо Богу, отвечающему во время бедствия».

Меерка был одним из тех, кто заметил, что головные боли у Алтера начинаются обычно перед переменой погоды. Это на него так повлияло, что он сам стал очень чувствителен ко всякого рода переменам не только погоды, но и в домашней жизни, а когда стал постарше — то и в обществе. Однако о Меерке речь впереди. А пока добавим: Алтер каким-то непонятным путем угадывал, что в доме что-то назревает, и тогда — будь то ночью или днем, он тихо спускался из своего мезонина вниз, показывался на пороге и, глядя перед собой ясными нормальными глазами, делал разумное замечание или произносил несколько вполне осмысленных слов.

Так и на этот раз, когда в поздний час братья сидели за столом и негромко разговаривали, они услышали голос Алтера. Лузи и Мойше вскочили со своих мест и подошли к дверям. На пороге сошлись три брата. Старшие не спускали глаз с младшего, они положили руки ему на плечи, а Алтер припал к груди Лузи…

Наконец Мойше сказал:

— Иди, иди к себе, Алтер.

А Лузи посмотрел на него с болью, погладил по плечу и прошептал:

— Несчастная, грешная душа наша…

Вдруг что-то ударило в ставни. Это после жаркого дня и душного вечера откуда-то вырвался на волю ветер, таившийся на берегу реки или далеко у горизонта.

Ветер поднялся раньше, когда братья разговаривали; во дворе он поднял клубы пыли и стал клонить деревья. Лузи и Мойше этого не замечали. Но Алтер, как всегда, стоял у окна своей комнатушки и не мог этого не заметить; предчувствие грозы заставило его спуститься вниз. Завтра или, может быть, еще ночью начнутся мучительные боли — значит, для него надвигается горестный день. Но пока Алтер был спокоен, он стоял между братьями, припав к груди Лузи; затем он поднял голову и коротко, но вполне осмысленно произнес:

— Ты навсегда останешься здесь, Лузи? Ах, как хорошо, что навсегда…

Для того чтобы были понятными дальнейшие события, следует ввести в эту книгу еще одно лицо. Однако для краткости мы пока дадим только его портрет. А подробно о нем — ниже.

Сроли Гол, человек в кафтане землистого цвета. В будни он обычно носит шелковую шапочку с лакированным козырьком — такого козырька ни у кого в городе нет. Зато в субботние и праздничные дни он облачается в суконный кафтан, очень длинный, без пояса, застегнутый на множество пуговиц (их гораздо больше, чем полагается), напоминающий сутану польского ксендза. На голове у него по субботам и праздникам суконная шапка очень странной формы — высокая, вроде башенки, и похожая на ушанку, у которой уши подняты наверх.

Шьет эти причудливые наряды Сроли сам. У него никого и ничего нет — ни семьи, ни близких, ни крова. Кормится он у чужих, преимущественно в богатых домах. Он вхож в эти дома; впрочем, «вхож» — означает, что человеку, который приходит, хозяева более или менее рады. А в данном случае это не так: приходу Сроли никто не рад. Его скорее побаиваются. Стоит его рассердить, затронуть его честь, и он начинает проклинать так, что все затыкают уши. Он сулит пожар, чуму, не останавливается и перед тем, чтобы сулить смерть даже малым детям.

Нередко можно видеть, как Сроли Гол стоит во дворе богатого дома или на улице, перед особняком какого-нибудь богача, задрав голову к водосточной трубе или к темному углу, к которому прилепилось гнездо ласточки, и ворчит, и проклинает:

— Ласточки… тоже мне ласточки… Плюют здесь на них!.. В святой храм Соломона могли принести огонь, а к дому богача не могут… Чтоб вы сгорели вместе с ним!..

Почему он сердится — никто не знает. С каких пор нищенствует — неизвестно, никто не осмеливается спросить, откуда он родом. Знают только, что он нездешний, что с ним приходится считаться и что больше всего от него достается богатым. Он появляется в доме, когда ему угодно — рано утром, к завтраку, или днем — к обеду, или поздно вечером — к ужину. Никогда ни с кем не здоровается, уходя, не прощается. Сразу садится за стол, ест, пьет, пока не насытится; редко вмешивается в домашние разговоры, но уши у него настороже. Он знает, что у кого происходит, и даже то, что должно произойти.

В присутствии Сроли Гола все чувствуют себя стесненно, а когда он уходит — облегченно вздыхают. Никто не переносит его кафтан землистого цвета, его лакированный козырек, сдвинутый набок так, что он закрывает левый глаз. Когда он в комнате, кажется, будто сидит немой могильщик в ожидании выноса покойника или застывший вестник судьбы, надвигающегося несчастья, который и сам по себе — несчастье. Редко увидишь его чем-нибудь занятым, разве что умрет кто-нибудь. Когда умирает богатый человек, он вырастает, как из-под земли. Он обязательно присутствует при омовении покойника. Ничего не делает, только стоит и смотрит, как хлопочут вокруг тела, видно, это доставляло ему удовольствие, и на его лице можно заметить нечто вроде оживления.

Если же он зол на покойника-богача, то старается и здесь учинить какую-нибудь каверзу: стаскивает простыни с постели и рвет их на мелкие лоскутья, якобы нужные для омовения. Требует побольше свечей, будто для того, чтобы поставить в изголовье покойника, а сам раздает их нищим, которые в такое время обычно толпятся в доме. Иногда он нарочно открывает краны самоваров, в которых греют воду для омовения. А когда служки, которым была нужна вода, его спрашивают: