от толчка Емельяныч, обложит кучерявым матом насмешника и хлестнёт легкомысленную Маньку что есть силы кнутом. Долго он ещё будет трястись в телеге и ругаться, поминать обидчика разными непотребными словами и качать удручённо головой. Не любил таких шуток Емельяныч, и решил он перевоспитать свою ленивую кобылу. И в конце концов он добился своего. Стоит крикнуть кому-то своё шутливое «Тпру!», как понурая Манька, до этого еле-еле переставлявшая ноги, взбрыкнёт задом, как в далёкой молодости, крутнёт облезлым хвостом и понесётся вскачь неровным тряским галопом. А Емельяныч, усмехаясь, погрозит шутнику кнутовищем. Жил старик со своею старухой одиноко, пустил троих своих сынов по белу свету на простор. Один в Москве осел, другой уже десятый год служит в Средней Азии на границе, а третий, самый младший, моряком заделался – бороздит моря и океаны, в загранку ходит, как любил похвастаться старый. И хоть не забывали они отца вроде бы, писали письма и подарки присылали, невесело жилось старику в полупустой квартире на пару со своею старухой. Жизнь прошла, как говорил он, незаметно и уже подвела свою черту – итог налицо. Что оставалось делать, к чему стремиться? Дети определены, и в доме достаток. Оставалось лишь ждать конца да вспоминать былое, прошедшую молодость. А старуха плохой слушатель, её уже мало чем удивишь. Вот и тянулся старый к людям, особенно к молодёжи, тешил её своими рассказами, больше похожими на небылицы. А им и конца не было.

Смотрел Емельяныч на крепких гибких ребят и крякал с завистью, чесал седой затылок.

– Да, – говорил он, – были и мы молодыми когда-то. Наша порода вся была отчаянная. Мой дед Матвей у генерала Скобелева служил, с турками воевал. Три креста из Болгарии принёс, а их ведь тогда тоже недаром давали. Мой отец был рыбак и охотник, и безбожник отпетый. Соберутся, бывало, старики праздник церковный справлять: молятся, Евангелие читают. А отец, подвыпив по этому случаю, затянет вдруг «Раскинулось море широко…»

Или вот ещё был случай. В нашей деревне обычай был такой: как бы сосед с соседом ни ссорились, а перед тем, как идти в церковь исповедоваться, обязательно мирились друг с другом. Так и тут, приходит как-то сосед, приносит бутылку самогона и говорит:

– Давай, Емельян, выпьем, и обиды все в могилу свалим. Как-никак, а соседи всё-таки…

Сели друзья, распили бутылку, потом вторую и третью и под конец набрались добре. Отправились в церковь с песнями и на ногах еле держались.

Первым исповедовался сосед. Спрашивает его поп, а он чуть языком шевелит: грешен, мол, батюшка, и всё тут. Поп покачал так укоризненно головой и говорит нравоучительно: нехорошо, мол, раб Божий Семён, в церковь пьяным приходить. Как ни пьян был Семён, а всё-таки попробовал поправить положение.

– Я ещё ничего, батюшка, – отвечает. – Ты вот на Емельяна посмотри: вот-вот на пол свалится…

Услышал это, отец, плюнул в сердцах и обложил соседа трёхэтажным матом, призвав в свидетели Божью Матерь и всех святых вместе. Повернулся и ушёл без исповеди. А церковь так и дрогнула от хохота – полно в ней было народу…

Да, отчаянным был отец мой. Охотился он и ловил рыбу с товарищами в камышах Семиречья, что возле озера Балхаш. Приходит он однажды в землянку, где хранились у них продукты, и видит: всё перекопано, развалено, и натоптаны следы кабанов. Выругался он, но делать нечего. Зашёл в землянку и начал искать, что уцелело. Вдруг слышит шорох. День был тихий, солнечный, а вокруг одни камыши и песок. Оглянулся отец и видит: в открытую дверь землянки вползает огромная бесформенная тень, а за дверью страшное рычание какого-то крупного зверя.

Сначала растерялся отец – оружия никакого под рукой, кроме охотничьего ножа на поясе. Шмыгнул он за дверь и притаился там. Видит, пятится задом в землянку огромный секач и хрюкает злобно. А с улицы слышен страшный рык другого зверя – тигра, не иначе. Водились там в тех камышах-тугаях они тогда. Делать нечего: ударил со всего маха отец кабана прямо в пах. Тот взревел с хриплым визгом и рванулся из землянки навстречу своему противнику.

Спустя некоторое время, когда уже утихли на улице рыки и визги зверья, вышел отец осторожно из своего убежища и обомлел: лежит с разорванной шеей мёртвый кабан, а под ним на последнем издыхании тигр с развороченным боком…

Да-а, таким был отчаянным мой отец. Но всё-таки недолго ему пришлось землю топтать: убили его по пьяной драке артельщики…

В этом месте обычно смолкал старый Емельяныч. Закручивал он толстенную сигару из самосада, затягивался крепким табаком. И только после этого, если позволяло время, он уже начинал не спеша рассказывать о самом себе любимом.

– …Детство и юность мои прошли в батраках. Жил я в основном у своих дядьёв, богатеньких мужиков. Особенно любил меня бездетный брат отца дядя Демьян. Озорник я был добрый тогда, часто досаждал дяде, но он долго не сердился на меня. Добродушный был человек.

Помню однажды, дело на сенокосе было. Вечерело. Только что управились, крепко умаялись за день, но мне всё нипочём было: крепкий был хлопец, вроде вас, молодцов.

И вот, значит, дядя мой кашу варить взялся на ужин, а я пошёл к ручью за водой для чая. Гляжу – висит на кусту полушубок дядин, он им укрывался на ночь. Уже темнело. Дай, думаю, подшучу над стариком. Вывернул полушубок наизнанку и снова повесил на куст. Прибежал к шалашу и шепчу дяде: там, мол, у ручья зверь здоровый стоит. Лохматый, на волка похож. А он был страстный охотник. Без разговоров хватает ружьё, загоняет два патрона с волчьей дробью в стволы, два патрона в руку – и туда. Подкрадывается, значит, поближе, видит и правда – стоит какой-то зверь, а кто именно – разобрать в сумерках невозможно. Недолго думая, прикладывается дядя – бабах! Сразу из обоих стволов. Закачался «зверь», но ни с места. «Раненый!» – кричу. Дядя быстро перезаряжает ружьё и снова – бах! А «зверь» качается и не падает. Что за чертовщина? Взяла его оторопь, аж вспотел бедняга. Ну, я тут уже не вытерпел: схватился за живот от смеха.

Когда принёс ему изрешечённый крупной дробью полушубок, ох, уж и понёс он меня по кочкам! Жарко было. Но отходчив был старик: ужинали мы уже вместе, мирно разговаривали, и он сам над собой посмеивался – надо ж было так опростоволоситься.

Другой раз, уже после революции, занялся дядя самогонкой – как валюта она была тогда. Время было смутное, ненадёжное. Варил он самогонку за деревней,