и он к своим на побывку. Было с ним ещё несколько человек, таких же головорезов. Пронюхал он, что в деревне есть несколько дезертиров – мы то есть, причём его давнишние враги, – раньше ещё мы с ним чуть ли не на ножах жили, считай, с детства. Вот он и решил, значит, перед своим начальством отличиться и начал охотиться за нами. Федьку и Яшку соседи предупредили, и они успели спрятаться на дальних заимках. А я жил как раз рядом с Петькой, ну и влопался сразу, значит. Схватили меня, дяде Демьяну плетей всыпали для порядка, а меня с собой взяли и в город повезли. Деревня наша от Омска километрах в сорока, дорога дальняя. Едем мы неходко, они в сёдлах, а я в телеге, по рукам-ногам связанный. А дело к вечеру уже. Петька с двумя дружками впереди в лёгкой таратайке пылит, о чём-то спорят – мне не разобрать. Конвоиры мои перед дорогой выпили изрядно, носами клюют в сёдлах.

Потом слышу, кричит Петька: «Стой!» Мы остановились. Подходит он ко мне шаткой походкой, приказал распутать меня, а сам и не говорит, а будто сквозь зубы цедит: «Ладно, помилую тебя, сопляка, на первый раз. Проваливай…» И к такой-то матери послал. А сам на меня не смотрит, косит в сторону своими жёлтыми глазами. У меня по спине будто табун муравьёв пробежал – страшно стало. Прибьёт, думаю: вокруг лес, сумерки – гиблое дело. Молчу. А он уже на крик перешёл: «Беги, дурак, не то на месте пристукну!» И маузер вытаскивает. «До трёх считаю! Раз…»

Ну, думаю, была ни была – два раза не умирать. Шагнул в сторону ближних кустов. Слышу: «Два!» Оглянулся – целится, гад. Пригнулся и что было мочи кинулся бежать зигзагами. Он и до трёх не досчитал, начал стрелять в меня. Пули надо мной с противным посвистом жужжат, я ещё быстрее припустил. До кустов оставалось метров десять, когда меня пуля всё-таки зацепила: лопатку мне словно калёным чем-то обожгло и вперёд толкнуло. В мозгу только и успело промелькнуть – конец! И сознание выключилось.

Очнулся я, когда уже совсем темно было. Вокруг орешник густой; как я в нём очутился – ничего припомнить не могу. Совсем рядом слышу голоса, – видно, меня ищут. Притих я совсем, чуть дышу и губу закусил до крови. А под правой лопаткой словно шурупы раскалённые вкручивают.

Походили они вокруг, пошумели, так ни с чем и уехали. А следом за ними я на дорогу выполз. Там меня и подобрал мужик из соседней деревни. Провалялся я у него месяца полтора, пока на ноги встал. Потом этот же мужичок меня и с партизанами свёл. Как сказал: от греха подальше. А мы крепко солили колчаковцам: на обозы нападали, били их оптом и в розницу.

Затаил я страшную злобу на Петьку Горлова, но никак не попадался, сволочь, под горячую руку. Но рассчитаться нам пришлось всё-таки. В деревне нашей остановились каратели, начали народ грабить, хлеб, коней забирать. Ну и мы решили выбить их оттуда. Меня послали в разведку. Пробрался я, значит, в деревню, разнюхал всё, надёжных людей порасспросил. И на обратном пути решил заглянуть к моей немке. Она мне страшно обрадовалась, засуетилась, выпивка и закуска на столе мигом появились. Сидим мы с ней, толкуем о всяком. Я уже было решил остаться у неё до зорьки, как вдруг слышу – стучат. Голоса мужские, грубые. Побледнела моя Ильза. «Белые!» – шепчет испуганно. А я уже и сам чувствую, что дело пахнет керосином. Но делать нечего. Говорю: «Иди, открой». Из оружия у меня были только наган да граната бутылочная. Думаю, так просто не возьмут, если прицепятся. Сижу и продолжаю спокойно кушать. Смотрю, и на тебе: входят трое, и первый из них – Петька Горлов. Я так и обомлел. И в то же время злоба страшная закипела во мне – вспомнил, как он стрелял в меня, безоружного. Ну, думаю, гад, теперь и я не ягнёнок, сам могу тебя на тот свет отправить.

Увидел он меня, заржал как лошадь. «Ага, попалась, перепёлка!» – кричит. «Ну, что ж, – говорю, – садись, Петька. Выпьем напоследок – больше нам не придётся, наверно, встретиться. На том свете разве?» – «Не возражаю», – усмехается он и пасть до ушей разевает, зубы прокуренные показывает. «Сейчас уже не уйдёшь от меня, Федотка!»

Послал он одного солдата у окна на улице сторожить, а второго у двери посадил. Я налил по стакану, чокнулись – выпили. Наган у меня под рукой лежит, на коленях, Петьке не видно – он на другом краю стола сидит, напротив меня. Говорю ему как можно спокойнее: «Не задумывался ли ты, Петька, о жизни своей? Сволочная твоя жизнь. Гоняешься за нами, а не знаешь, что ты уже пропащий человек. Проиграно твоё дело. Ведь с народом воевать – бесполезное дело. Сотню расстреляешь, а сто первый тебе голову свернёт. Знаешь, что со змеёй получается, когда она в муравейник заползёт?»

Он покосился на меня злобно: «Не читай мне проповедей, – говорит, – я знаю закон жизни. Это закон тайги: человек человеку – волк. Переведём мы вас, красную чуму, а которые уцелеют, до смерти на нас свой хрип будут гнуть. И детям вашим та же судьба…»

Смотрю на него: рот перекосился, глаза злые, так и мечется в них жёлтый огонёк безумия. Не по себе стало. Спрашиваю: «А доживёшь ли ты до того времени?»

Он заржал снова нервным смехом: «Ты, ягнёнок, вздумал волку проповеди читать? Не причащай меня заранее – я ещё потопчу землю. А вот ты свободно сегодня можешь отправиться к праотцам. Доживу или нет, а сейчас я царь и бог. Мне всё доступно: хочу тебя помилую, хочу – убью. Ясно?»

Усмехнулся самодовольно и к бутылке потянулся: «Давай выпьем по последней да пойдём», – говорит. Солдату тоже налил, к столу пригласил. И только начали они пить, я вскочил и обоих из нагана в упор. Свалил наповал. Тут же гранату схватил – и в окно. Взрывом раму вышибло, лицо мне осколками стекла ободрало, но я даже не заметил этого. Крикнул Ильзе, чтоб пряталась, а сам в окно. Во дворе на третьего солдата наткнулся – лежит с разорванным животом, воет нечеловеческим голосом. В деревне стрельба началась, паника. А я в огороды, задами к речке пробрался, переплыл её, а там и лес рядом. Так и ушёл. А следующей ночью выбили мы карателей из деревни…

Потом Красная Армия пришла, взяли меня в кавалерию.