Появился Ураган и поплевал на руки – вроде как помыл.

– Этот драный убийца не собирается спускаться. Дурные вести?

– Он не стал бы мешкать, Ураган. Нет, он просто выражает свое мнение.

– Когда спустится, – прорычал Ураган, – мой кулак сообщит ему дурную весть.

Геслер рассмеялся.

– Да ты не дотянулся бы до его оскаленной морды даже с лестницы. Так что, ударишь его по коленке?

– А почему бы нет? Спорю, будет больно.

Геслер стянул шлем.

– Форкрул ассейлы, Ураган. Худова волосатая мошонка…

– Если она еще жива, она наверняка передумала. Кто знает, скольких съели на’руки? Насколько нам известно, Охотников за костями осталась лишь горстка.

– Сомневаюсь, – сказал Геслер. – Когда нужно, стоишь и терпишь. А потом рвешь задницу. Она не хотела этой битвы. Это они напали на нее. Она сделала бы что угодно, чтобы уберечь своих солдат. Наверное, было страшно, но все же не полное уничтожение.

– Как скажешь.

– Слушай, это боевое отступление, пока не появится возможность драпать. Сужаешь фронт. Выставляешь тяжей стеной и отходишь, шаг за шагом, пока не настанет пора повернуться и бежать. А если летерийцы чего-то стоили, они приняли часть удара на себя. И в лучшем случае наши потери составили тысячу…

– Именно тяжи и морпехи – сердце армии, Гес…

– Наберешь новых. Тысячу.

– А в худшем? Тяжей не осталось, морпехов не осталось, пехотинцы разбиты и разбежались как зайцы.

Геслер взглянул на Урагана.

– Я думал, тут я пессимист, а не ты.

– Скажи Матроне: пусть велит своему убийце спуститься.

– Скажу.

– Когда?

– Когда нужно будет.

Лицо Урагана побагровело.

– Ты все тот же Худом драный сержант, понял? Смертный меч? Скорее, Смертный зад! Боги, только подумать: сколько я выполнял твои приказы?

– Ну да, а кто же станет лучшим Кованым щитом, как не мужик с наковальней вместо башки?

Ураган фыркнул и сказал:

– Есть хочу.

– Ага, – сказал Геслер. – Пойдем поедим.

Они направились в зону кормления.

– А помнишь, когда мы были молодые – совсем юные? Тот утес…

– Не говори про этот проклятый утес, Ураган. До сих пор в кошмарах снится.

– Ты просто чувствуешь вину.

Геслер остановился.

– Вину? Дурак проклятый. Я там тебе жизнь спас!

– Только сначала чуть не убил! Если бы камень попал мне в голову…

– Так не попал же? Нет, только в плечо. Тюк, немного пыли, а потом я…

– Я про то, – прервал Ураган, – что мы тогда творили идиотские вещи. Могли бы извлечь уроки, только выяснилось, что мы ни хрена ничему не учимся.

– Не в том дело, – возразил Геслер. – Каждый раз мы проигрывали не случайно. Мы не годимся, вот что. Начинаем ссориться… ты начинаешь думать, а это хуже всего. Перестань думать, Ураган, – это приказ.

– Ты не можешь мне приказывать, я – Кованый щит, и если сочту нужным думать, то и буду.

Геслер пошел дальше.

– Тогда дай знать, когда начнешь. А пока перестань ныть по каждому поводу. Это утомляет.

– Утомляет то, как ты расхаживаешь, словно великий король вселенной.

– Только глянь: опять овсянка. Худов дух, Ураган, я уже набился под завязку, и стоит нажать на нос…

– Это не овсянка. Это плесень.

– Грибы, идиот.

– И какая разница? Знаю только, что личинки выращивают их в своих подмышках.

– Ну все, Ураган. Я говорил, чтоб ты перестал жаловаться.

– Ладно, как только придумаю причину перестать. Но мне же думать не положено? Ха!

Геслер нахмурился.

– Нижние боги, Ураган, я чувствую себя старым.

Рыжебородый подумал и кивнул.

– Точно. Просто жуть. Такое чувство, будто через месяц помру. Все болит, ноет и прочее. Я хочу женщину. Я хочу десять женщин. Сальцо и Бутыли – вот кто мне нужен; почему убийца не утащил их тоже? Я был бы счастлив.

– Так есть Калит, – сказал еле слышно Геслер.

– Я не могу дрючить Дестрианта. Не положено.

– Она довольно милая. И уже рожала…

– А при чем тут это?

– У них титьки разработаны, понял? И бедра пошире. Настоящая женщина, Ураган. Она знает, что делать под мехами. И потом, ее взгляд… не хлопай глазами, ты прекрасно понял. У женщин, потерявших ребенка, такой взгляд – они пережили самое страшное и выжили. Они делают вжик-вжик, и ты понимаешь: они знают, что могут превратить тебя в дрожащий кусок мяса, если захотят. Матери, Ураган. Всегда выбирай мать, вот я про что.

– Да ты больной.

– Да если бы не я, ты до сих пор висел бы на середине того утеса грудой костяшек, и птицы гнездились бы в твоих волосах, а пауки – в глазницах.

– Если бы не ты, я в жизни туда не полез бы.

– Полез бы.

– Почему ты так говоришь?

– Потому что, Ураган, ты никогда не думаешь.

Он собирал всякую всячину. Мелочи. Блестящие камешки, осколки хрусталя, веточки фруктовых деревьев; все носил с собой и, когда удавалось, садился на пол и раскладывал все в причудливые узоры или просто случайным образом. А потом смотрел, смотрел…

Весь ритуал, хотя она наблюдала его десятки раз, очень тревожил Бадаль, но она сама не понимала почему.

– У Сэддика в сумке всякое

Этот мальчик пытается вспомнить

Хоть я говорила не надо

Воспоминания мертвы

Воспоминая это камни и ветки

В сумке и каждый раз как они появляются

Я вижу пыль на его руках

Мы решили не вспоминать

Чтобы сохранить мир в головах

Когда-то мы были юными

Но теперь стали призраками

В снах живых

Рутт несет крошку в сумке

А Ноша помнит все

Но не заговорит – с нами.

Грезит Ноша о веточках и камнях

И знает кто мы такие.

Она подумывала отдать эти слова Сэддику, зная, что он спрячет их в историю, которую рассказывает в уме; а потом ей пришло в голову, что ему не нужно слышать, чтобы и без того знать, и что история, которую он рассказывает, недоступна никому. Я поймана в его историю. Я плыла по небу, но небо – свод черепа Сэддика, и вырваться невозможно. Глянь, как он изучает свои штуки, какое замешательство у него на лице. Худое лицо. Впалое лицо. Лицо, которое ждет, чтобы его наполнили, но никогда не наполнится.