Владимир тоже не стал восстанавливать старое капище на теремном дворе. Вместо этого на близлежащем холме над Днепром, за городскими валами, он поставил не одного, а пять идолов, сведя воедино всех «светлых», небесных богов нового пантеона. Капище, по обычаю, обнесли глубокими рвами. Перед статуями богов горели неугасимые огни.

Все идолы представляли из себя высокие деревянные столбы с резными изображениями. Но глава пантеона, княжеский бог Перун выделялся особой красотой. У него, замечает летописец, были «глава серебряная, а ус золотой». Речь, конечно, о красках, а не о том, что деревянному кумиру действительно приделали голову из драгоценного металла. На киевлян эти новые украшения знакомого божества произвели глубокое впечатление, потому и запомнились.

Громовержец Перун являлся главой «Владимирова пантеона», верховным божеством, которое новый князь предлагал всей Руси. Второе же место закономерно занимал предок князей – Дажьбог, бог Солнца. В большинстве летописей речь идет о двух солнечных божествах – Хорсе и Дажьбоге. Однако решает дело одно свидетельство Начального летописца о более поздних временах, когда упоминает он именно пять, а не шесть языческих богов. Второй из богов Владимира именовался «Хорс Дажьбог». При этом местное киевское имя «Хорс», в позабытые времена воспринятое у давно сгинувших сарматских кочевников, толковалось ныне как личное имя бога. Легко же переводимое со славянского «Дажьбог» – как прозвище, «Бог Дающий». Потомки Дажьбога, «Дажьбожьи внуки», киевские князья правили под особым его покровительством. Сохранившееся в былинах княжеское прозвание «Красное Солнышко» – смутное о том напоминание. Так что второе место Солнца после всевластного громовника было вполне оправданно.

Третьим богом «Владимирова пантеона» стал Стрибог. Если Перуна и Велеса знали в разных концах славянского мира, то Стрибог являлся специфически восточнославянским, древнерусским божеством. В древности, до выдвижения Перуна на первое место среди небесных богов, предки славян почитали Небесного Отца как главу и родоначальника других мироправителей. Какие-то функции этого древнего персонажа достались на время богу Роду, воплощению родового единства. Но власть над атмосферными явлениями унаследовал Стрибог, «Стрый-бог». Стрыем у славян назывался дядя по отцу, в отличие от вуя или уя – дяди по матери. «Отец» в этой комбинации, – конечно, Перун. Таким образом, Стрибог – его брат. Стрибог в восточнославянских мифах и поверьях выступал как дед и хозяин братьев-Ветров, способных нести земледельцу и блага, и разрушения.

Четвертое, среди современных ученых вызывающее наибольшее количество споров, имя во Владимировом пантеоне – Семаргл. Пришло оно тоже в глубокой древности из сарматских степей, и был Семаргл местным богом Южной Руси, Киевщины и Левобережья. За что именно он отвечал – как раз и есть предмет главных споров. То ли, подобно своему иранскому прообразу, чудовищной птице (или крылатому псу) Сэнмурву, Семаргл был хранителем водных источников. То ли слился с исконно славянским семиглавым божеством войны, тем более что бог или дух войны в облике огромной хищной птицы часто встречается в мифах кочевников. Во всяком случае, ясно, что Семаргл принадлежал к младшим богам пантеона и не был известен даже по всей Руси. Сами имена Семаргла и Хорса подчеркивали верность Владимира киевским, южнорусским религиозным преданиям.

Замыкает список пяти богов Владимира единственное среди них женское божество – Мокошь. Очевидно, это жена верховного бога Перуна. Мокошь могли отождествлять с высшим женским началом славянской религии – «Матерью Сырой Землей». Однако это лишь одна из ее ипостасей. В общеславянской мифологии Мокошь занимала довольно скромное место, почитаясь как богиня земной влаги и покровительница женского рукоделия. На Руси ее почитание возросло, но в верховную богиню превратил Мокошь, вероятно, только Владимир – в ущерб другим, более популярным ипостасям женского божества.

Вообще, масса «народных» богов и божков, связанных в языческих мифах со Средним, земным, и с Нижним, подземным мирами, дарителей плодов земных и богатств, осталось вне Владимирова сонма. Даже включение Мокоши выглядит здесь некой уступкой. Капище на пригородном холме являлось подчеркнуто княжеским, дружинным – с тем отличием от своего предшественника на Горе, что призвано было служить действительно общим и главным для всего Киева, а то и для всей Руси. Правда, Владимир не только не разрушил других мест поклонения в Киеве, но и подновил капище и идол Велеса в Оболони. Но теперь, при наличии главного святилища сразу нескольких богов пантеона, одинокое почитание Велеса окончательно уходило на второй план, превращаясь постепенно из сколько-нибудь государственного в простонародный культ.

Почитание нового созвездия государственных богов требовалось подкрепить и обосновать. Одного авторитета княжеской власти в Киеве хватило бы, но поддержавшие «реформу» жрецы, связанные со старым киевским боярством, а особенно с городскими «старцами», домогались большего. Они добивались – на будущее – укрепления собственного влияния, собственного общественного веса. И Владимир последовал их советам, поставив на страх и силу. Вправе ли кто-то был ждать иного от захватчика власти, переступившего только что через тело брата?

Славяне отнюдь не были чужды жертвоприношений. Как правило, совершались кровавые животные жертвы, которым много не только письменных, но и археологических свидетельств. Человеческие жертвы встречались сравнительно редко, но все-таки вспоминаются и в фольклоре, и в источниках. Есть их следы и среди материалов раскопок. В процессе строительства славянских государств многие древние мрачные обряды отошли в прошлое, оставшись лишь смутными воспоминаниями в календарных праздниках с сожжениями или расчленениями чучел и кукол. Но параллельно этому крепло и переполнялось новыми амбициями жреческое «сословие».

В частых жертвоприношениях Владимира, добавившего к животной крови и человеческую, часто видят «тлетворное влияние» скандинавов. Однако это не так. У норманнов обряды такого рода встречались не намного чаще, чем у славян, хоть и были более изощренными. А во времена Владимира (и, что важно, позднее, «по окраинам» двоеверной еще Руси) жертвы животные и человеческие приносились по славянскому, а не скандинавскому ритуалу, – только резались и сжигались. Видимо, в разных местах Руси волхвы и жрецы переходили к этому верному средству держать население в страхе самостоятельно. Владимир лишь освятил новую «традицию» своим княжеским словом и в своем новопостроенном святилище.

В обычное время богам Владимира приносились обильные животные жертвы. Перуну, например, забивали быков. Но в честь знаменательных событий или по особо важным молениям совершались людские жертвоприношения. Тогда городские старцы и княжеские бояре бросали жребий, определяя, какая семья должна «дать богам» неженатого отрока или незамужнюю девицу. «И оскверняли землю требами своими, – пишет летописец, – и осквернилась земля Русская кровью и холм тот».

Однако здесь жрецы просчитались, и сам Владимир вместе с ними. Киев отвык от подобных порядков, даже если они были привычны в прошлом. В городе уже имелось достаточно христиан, и кое-кто из них не скрывал своего мнения. Рано или поздно должно было возникнуть прямое столкновение, и оно произошло, – лишь на время оставив иллюзорную победу за язычниками. Но об этом после.