А она спокойно лежала в кровати и с оттенком недовольства возразила:

— С чего ты взяла, что некрасиво?

Она пыталась заснуть и не могла, потому что в доме долго еще стоял пьяный гул; столы и стулья были вынесены из столовой, и опять начались танцы. Ворочаясь беспрестанно с боку на бок, она досадовала сама на себя: «Все равно ведь из этого ничего не выйдет… До свадьбы дело так и не дойдет, а я вовсе не обязана думать об этом парне, который распевает в столовой отрывки из синагогальных молитв и вдобавок еще размахивает при этом руками, как кантор».

Родители жениха провели здесь еще одну бессонную ночь; до утра прошушукались они в гостиной с Гедальей и Гитл.

Было это в ночь с воскресенья на понедельник; никто почти в целом доме не смыкал глаз. Около четырех часов ночи Миреле разбудили и позвали в гостиную, где на низких стульях сидели все члены семьи. Взоры присутствующих устремились на нее, а мать жениха сказала:

— Ну, что ты скажешь по поводу того, что мы здесь порешили назначить свадьбу на первую субботу после Швуэс?

Миреле стояла перед ней и молчала. До той поры, думалось ей, еще далеко, и многое можно сделать, чтоб помешать свадьбе. Теперь ей хотелось только одного — чтобы Шмулик с родителями поскорее уехали отсюда, и она отвечала:

— Хорошо, пусть будет в первую субботу после Швуэс.

Она проспала все суетливое утро этого тусклого оттепельного дня; крепко спала и тогда, когда, после отъезда гостей, ранехонько утром покинувших дом, чистили и убирали опустевшие загрязнившиеся комнаты, и потом, когда все кругом уже блестело чистотой, всюду царила тишина, и реб Гедалья с кассиром уже уехали в уездный город, куда вызвал их телеграммой прибывший из-за границы зять кашперовского графа.

Когда она открыла глаза, кругом не было ни души. Не хотелось вспоминать о том, что с нею недавно произошло, и она снова закрыла глаза и задремала: «Все равно… Стоит ли думать обо всем этом?» И только одного хотелось: проспать бы так все свои годы, ничего не сознавая, забыв о себе…

Когда-то слышала она такой рассказ: отслуживший свой срок сильно измученный службою солдатик вернулся к отцу с матерью в глухой городок, лег там спать и проспал целую зиму. Когда он проснулся, было тепло — это был уже канун Пасхи; он лежал на дворе, среди груды перин и подушек, проветривавшихся на солнце; где-то поблизости пекли мацу, а дома у них мыли окна и скребли стены.

Когда Миреле снова открыла глаза в своей тихой комнате, было уже четыре часа дня. Тишина царила в соседних комнатах, и слышно было, как где-то возле кухни громко зевает выспавшаяся Гитл и кто-то рассказывает раввинше Либке о том, какое прекрасное впечатление произвели в городке родители жениха; потом вдруг, перебивая друг дружку, все соседки сразу принялись тараторить, спеша сообщить, что у акушерки Шац в деревне — неожиданный праздник.

Уже второй день гостит у нее ее приятель — известный еврейский поэт; учительница Поля нарочно ради этого приехала так рано на каникулы, а местный учитель древнееврейского языка Шабад два раза уже ходил к акушерке, чтоб познакомиться с ее гостем, но ни разу не застал его дома.

Все — и помолвка, и уговор насчет свадьбы, и ранний отъезд жениха — осталось далеко позади, казалось давно миновавшим. Просто не верилось, что Зайденовские уехали только нынче утром. Миреле видела в воображении, как поезд с семьей жениха проносится мимо безвестных уютных станций, шепчущих безмолвный привет от дальнего губернского города. И не верилось, что она действительно стала невестой Шмулика, что об этом знает весь город и что в доме Зайденовских в ближайшую субботу, когда все станут чокаться после застольной молитвы, будут пить и за ее здоровье.

Одеваясь, она подумала, что ей нужно теперь что-то предпринять: написать Шмулику, что из помолвки ничего не выйдет. Но как-то очень уж спокойно было у нее на душе, и такая приятная лень овладевала всем существом при мысли, что Шмулика уже здесь нет. Позевывая, улеглась она снова, соображая, что самое неприятное уже миновало и что отказать жениху она еще успеет.

До первой субботы после Швуэс еще времени много.

Вечером Гитл вошла к ней в комнату и подала письмо:

— Это для тебя, почтальон принес.

Письмо было от Натана Геллера, и начиналось с избитых слов: «Итак, Миреле, ты уже невеста…»

У нее сразу пропала охота читать дальше, и она положила письмо возле кровати, но потом снова взялась за него:

— «Обо мне передавали за это время разные сплетни…»

Нет, у нее решительно не хватало терпения прочесть это письмо. Она отложила его в сторону и так и не дочитала до конца.

Письмо осталось раскрытым на стуле возле ее кровати, и немного спустя, войдя к себе в комнату, Миреле застала такую картину: Гитл вдруг отскочила от ее кровати и поспешно вышла из комнаты, а письмо… оно лежало уже не на стуле, а на полу. Миреле готова была побожиться, что мать из любопытства прочла это письмо.

У Гитл был по этому поводу конфиденциальный разговор с реб Гедальей, вернувшимся к вечеру домой.

— Да говорю тебе, что я сама прочла письмо. Он все еще пишет ей «ты», вот в чем дело.

Гедалья не хотел ничего слышать и взъелся на жену:

— Попусту только голову морочишь… Подумаешь, велика важность!

Он был всецело поглощен мыслями о предложении, которое сделал ему зять графа, прибывший из-за границы и выкупивший у графа Кашперовку.

С капиталом в каких-нибудь восемь тысяч рублей мог стать Гедалья совладельцем большого леса, хозяином его; кроме того, графский зять соглашался немедленно дать Гедалье за его лес ту цену, которую предлагали купцы из уездного города: это могло бы, пожалуй, спасти его…

А Гитл все не отставала:

— Ты, видно, думаешь, что можешь быть уже спокоен насчет своей доченьки. Вот увидишь: она говорит, что не поедет в город шить себе платье к венцу. Ни за что, говорит, не поеду.

Последнюю субботу перед Пасхой подул теплый, пахнущий близким праздником ветерок.

Высохли и посерели кучки снега, торчавшие еще кое-где среди комьев грязи, и нельзя было разобрать, ради какого праздника звонили перед закатом монастырские колокола.

На крылечке отцовского дома подолгу простаивала старшая дочка Бурнесов — отъявленная домоседка, закутавшись в материн черный платок; глядела она, как крестьяне из деревеньки, что за околицей, плетутся на противоположный конец города — к монастырю: шагают медленно, осторожно пробираясь вдоль стен еврейских домов, ищут тропинки и стараются ступать по сухой земле.

А в воздухе уже все предвещало наступление тоскливо-пустого лета. Помощник провизора Сафьян метался, не находя себе места, по своей пустой аптеке и наконец отправился бесцельно бродить по городку, на каждом шагу останавливаясь и раздумывая, не вернуться ли. Встретив дочку Бурнеса, он присоединился к ней и побрел по протоптанной тропинке, ведущей к крестьянским хатам; не глядя на нее, он произносит слова с сосредоточенным видом, словно обращаясь к серьезному собеседнику.