Было приказано отступить, а с утра продолжить осаду.

Михаилу не спалось в царском шатре – было сыро, дышалось с трудом.

– Отчего не спишь? – услышал он голос Иоанна Васильевича. Тот приподнялся на локте, напряженно смотрел в темноту.

– Сыро… – с тоской сказал Михайла, и сам не знал, отчего печаль навалилась. Уже светало, бледная, зимняя заря занималась на востоке.

– Выди-ка, посмотри, как там и что… – попросил государь, вставая. – И я всю ночь глаз не сомкнул.

Михаил вышел. Ветер переменился, дул теперь с юга – мокрый, тяжелый. Воздух был пронизан сыростью и затруднял дыхание.

– Оттепель, государь, – доложил Михаил, воротясь в шатер.

– Плохи наши дела, – вздохнул Иоанн.

– Отчего? – удивился Михаил. – Потеплело, легче будет воинам.

– Как бы не так – легче! Порох-то отсыреет, дороги испортятся!

Как сказал государь, так и стало – пошли сильные дожди, вскрылся лед на реках. Невозможно стало подвозить продовольствие, и войско стало опасаться голода. Пришлось поворачивать назад.

Государь не потерял надежды на будущие свершения и возвращался в Москву с веселым лицом. Не таков был Михаил – он-то знал, понимал не умом даже, а темным чутьем – не простят на Руси такой промашки, всякая неудача кажется народу русскому виною…

Много позже он, тоскуя, размышлял – почему же не подсказала ему душа истинной причины такой тоски, почему волновали его только неудачи государя? Верно, потому, что и помыслить не мог он о такой беде…

А она, беда, не приходит одна. Первым делом не домой попал Михаил, а в Кремль – проводить государя до его покоев. Уже подъезжая, поняли – не все ладно. И до отъезда их не видно было особой радости – все же не на прогулку уезжали, на кровавую рать. Но все равно – мрачно было в Кремле, только шебутились в темных коридорах старушки-приживалки, шептались сдавленными голосами. Бояре, вышедшие встречать государя, были мрачны, глаза опускали долу, словно боялись или стыдились чего-то…

– Что такое? – возвысил голос Иоанн Васильевич, почуяв неладное.

Бояре еще больше замялись – страшно не отвечать, когда царь спрашивает, так ведь и ответить страшно – все знали крутой нрав государя, все знали, что за дурную весть гонец ответчик. Наконец вперед выступил брат государыни, Данило Юрьев – губы у него дрожали, глаза под кустистыми бровями были влажны.

– Беда, государь, – сказал глухо. – Захворала государыня, свет наш… – и замолчал, захлюпал носом, комкая в кулаке бороду.

Иоанн Васильевич ни слова не сказал – бросил только поводья тому, кто стоял ближе, и скоро пошел ко дворцу. Михаил, окаменев, смотрел ему вслед, и сердце у него холодело от невнятного еще предчувствия. Хотел было броситься вслед за государем – хоть и понимал, что не утешит он его, да может, что понадобится? Но кто-то удержал за рукав. Оборотился – Данило Романович стоит, мрачнее тучи.

– А до вас, Михайло Захарович, у меня разговор будет… Пойдемте-ка.

И Михаил пошел.

В палате было полутемно, бледный зимний свет едва пробивался сквозь круглые оконца. Огня еще не зажигали – челядь попряталась по углам, дрожала в страхе, как бы не пришлось держать ответа за болезнь царицы. Прикрыв за собой дверь, Михаил хребтом ощутил присутствие близкой беды. Казалось, весь облик Данилы, каждый изгиб тела, каждая морщинка на лице излучали угрозу.

– Худо нынче государыне, и неспроста так худо – исподлобья взглянув на Михаила, выдавил Данило. – Полюбилась твоя супруга Анастасии Романовне – дня не припомнить, чтоб государыня без нее дело какое затевала: по хозяйству ли распоряжение отдает, забаву ли какую учинить надумает, все с Настасьей твоей советуется. А уж сколько в светелке за шитьем просиживали, вместе трапезничали, так и со счету сбились.

– Вот и давеча отобедала государыня с твоей супругою, – добавил Данило уже грозно. – Видела челядь – потчевала твоя женушка Анастасию Романовну кваском свежим, ядреным, новым способом сыгранным, да сама и не отпробовала, а вечером занемоглось государыне…

Как обухом по голове ударили эти слова Михаила. Ожидал он дурной вести, знал, – не хвалебные речи предстоит услышать, но даже и представить не мог, чем обернется для его семьи болезнь царицы. Словно в густом тумане слушал он последующие слова Данилы.

– … Когда кинулись дознаваться, что отведала государыня, то и следов того кваса сыскать не могли, даже кружки, и те куда-то запропастились. С царского стола не только Анастасия отпробовала, однако ж худо себя одна государыня почуяла, хотя и нигде не бывала в тот день,– еще более мрачнея, добавил Данило.

– А лекарь … лекарь что? – только и смог вымолвить цепенеющий Михаил.

– Уже которого лекаря присылают к государыне, да они в толк взять не могут, что с ней приключилось. Поговаривают, яду неизвестного приняла царица, да чудом выжила.

Все более сгущавшиеся сумерки делали незаметными многие мелочи, но даже при столь слабом свете Данило заметил, как пошатнулся Михаил, мертвенной бледностью покрылось его лицо. Хоть и был Михайло царевым любимцем, знал: страшен будет гнев государев; тысячи мыслей, словно стая мотыльков вокруг огонька, зароились в мозгу Михаила вокруг Настеньки…

То ли не то ожидал увидеть Данило, то ли не так по его разумению должен был принять Михайло это известие, но просветлел: видимо, понял, что на самом деле для Михаила это была новость. Немного помявшись, он добавил:

– Государю, должно быть, уже доложили, а нет, так ждать осталось недолго. Коли будет жива-здорова Анастасия Романовна, опрокинем мы с тобой по чарке за ее здоровье…

И, не договорив, направился к выходу, хлопнул дверью, оставив обомлевшего Михаила наедине со своими мыслями.

Меж тем во дворце, с появлением Иоанна Васильевича, все словно вымерло, оттого громом небесным казались шаги государя, нарушившие гробовую тишину.

Суровым нравом отличался государь Иоанн Васильевич, даже любимцы, и те не всегда решались обратиться к нему с просьбой либо советом, но была и у государя слабинка: прислушивался Иоанн к нежным Настасьиным речам. За красоту, кроткий нрав или за доброе сердце запала Настенька государю в душу; сам того не осознавая, полюбил он Анастасию. Вот потому и поторопился Иван; ни с кем не потолковав, прямиком направился в покои государыни.

Распахнув дверь, Иоанн почуял запах еловых ветвей, было свежо и уютно: челядь позаботилась, чтобы к его приходу покои ничем не напоминали о тяжелой болезни государыни. Анастасия выглядела бледнее и худее, чем обычно, тяжелые тени легли под ее светлыми очами. Казалось, приезд государя скорее смутил ее, чем обрадовал: потупив взор, Анастасия зарделась.

– Свет мой, Настенька, худо тебе, давно ль нездоровится? Лекари-то что сказывают? – вглядываясь в ясные очи государыни, спросил Иван и немного успокоился, заметив ответную улыбку и легкий румянец, покрывший ланиты Анастасии.