еврей превратился в символ западного проникновения, в симптом российского раздвоения. Для русского мужика комиссар-еврей, твердящий заклинания о пролетарской революции, столь же загадочная птица, что и говорящий по-французски барин, распивающий по утрам бусурманский напиток «кофий». «Каждый человек – еврей», – написал русский писатель Андрей Синявский в мордовском лагере, куда его посадили за вольнодумство.

Российская власть триста лет мечется между восточной и западной моделями, пытаясь совместить несовместимое, бросаясь из одной крайности в другую. В XX веке в эти метания включились евреи. В старой России им было неуютно, и они немало способствовали русской революции, к своему горькому разочарованию: думали, что движутся на Запад в Утопию, а забрели на Восток в сатрапию. Сталин начал холодную войну с Западом с того, что натравил народ на евреев. Стоит ли удивляться, что развал империи в конце XX века тоже начался с евреев: от советской власти потребовали, чтобы она сделала исключение для своих евреев и дала им вольную, в то время как остальные 98,5 % населения продолжали бы трудиться в ее крепостном хозяйстве. Речь шла, конечно, не только и не столько о евреях, сколько о принципах взаимоотношений государства российского со своим образованным классом, который воспользовался еврейской темой, чтобы продвинуть свои так называемые «западные» ценности.

* * *

Весь 1974 год бóльшая часть интеллектуальной энергии инакомыслящего круга была потрачена на споры вокруг поправки Джексона. Многие понимали, что инициатива американского сенатора – это не просто еврейский проект вернуть в лоно своей истории 3 миллиона иудеев, «потерявшихся» во время русской революции. Речь шла о подрыве основ режима, о фундаментальном принципе, что государству принадлежит контроль над личной судьбой всех и каждого. А также о том, насколько Запад готов вмешиваться во внутренние дела СССР, поддерживать силы, разрушающие советский строй изнутри. Не было никаких сомнений, что режим воспринимает еврейскую эмиграцию и поправку Джексона как фундаментальный вызов, угрозу самим своим устоям. Но не все в Москве так думали. Поправка Джексона расколола до того единый фронт диссидентов на два лагеря.

* * *

Где-то в ноябре я организовал круглый стол по «проблеме поправки», в котором приняли участие разные ветви диссидентов: евреи-отказники Виталий Рубин и Мелик Агурский, кто-то из «демократов» (как называли тогда прозападных либералов) и представитель русского национального движения, редактор самиздатского журнала «Вече» Леонид Бородин, недавно освободившийся из заключения. Мы собрались на квартире у Алика Гинзбурга – бывшего политзэка, близкого к высланному Солженицыну. Послушать диспут пришли несколько западных корров. Под окнами караулили не менее десятка машин «наружки» – часть из них приехала за диссидентами, а часть – за коррами.

После дискуссии я спросил Бородина:

– Почему у вас такое болезненно-агрессивное отношение ко всему, что касается эмиграции? Ведь у нас общий враг и мы должны быть как минимум нейтральны друг к другу?

Бородин посмотрел на меня взглядом тов. Книгина:

– Потому что вы всегда тянете одеяло на себя. Потому что если вашего Агурского вызывают на беседу в ГБ, то об этом кричат все голоса, а когда у нас на зоне умирает зэк, то об этом нигде ни слова – полная тишина!

Я не поверил своим ушам. Неужели он обвиняет меня в том, что мое подпольное «пресс-бюро» фильтрует информацию?

– Послушай, я даю тебе голову на отсечение, что все, что ко мне поступает из зоны, моментально переправляется на Запад – причем в первую очередь. Я лично сто раз передавал ваши материалы; не веришь, спроси у корров. Но они говорят, что в Америке русское национальное возрождение никого не волнует, что редактора требуют материалы только про отказников. Пойми, информация – это рынок, и многое определяется, увы, не предложением, а спросом. Сейчас спрос на отказников – и слава Богу. Не будь этой темы, о правах человека в СССР вообще бы не говорили, даже сегодняшняя встреча не состоялась бы.

– То, что ты говоришь «нет спроса», только подтверждает мои слова, – ответил Бородин. – Евреи контролируют прессу и Конгресс, отсюда и поправка Джексона, а до России им дела нет.

«Все ясно, – подумал я, – он причисляет меня, сенатора Джексона, американских корреспондентов к одной компании – евреям, и в его глазах мы все заодно и тянем одеяло на себя. Интересно, на чьей стороне он окажется, если придется выбирать между мной и тов. Книгиным?»

– Даже если ты прав, – сказал я, – что же в этом плохого для вас? Ведь наши интересы совпадают.

– В чем-то совпадают, – сказал он. – Но так будет не всегда.

* * *

К концу года стало ясно, что тема еврейской эмиграции вошла клином в вековой разлом между «западной» и «восточной» душами России, разведя в стороны две монументальные фигуры – Сахарова и Солженицына, – положив начало более широкой дискуссии: нужна ли вообще русскому народу свобода в западном понимании?

Спор между Солженицыным и Сахаровым о поправке Джексона, который несколько месяцев шел подспудно, выплеснулся на поверхность с выходом на Западе автобиографической повести «Бодался теленок с дубом», в которой Солженицын описал историю своего конфликта с режимом, закончившегося присуждением ему Нобелевской премии и высылкой из СССР.

Я получил «Теленка» одним из первых от уехавшего Козловского. Прибыв в Америку, Козловский сделал замечательное открытие: в одном из небоскребов Манхэттена он обнаружил неприметную контору под названием «Оверсиз Публикэйшенс, ЛТД» или что-то в этом роде. Это была пещера Али-Бабы; знающие туда дорогу могли уносить с собой неограниченное количество бесценного тамиздата – запрещенных в СССР книг, изданных по-русски на Западе, при условии что они будут переправлены за железный занавес. Поговаривали, что эту контору финансирует ЦРУ, что она занимается подбрасыванием подрывной литературы советским делегациям, морякам в портах, нелегально завозит партии книг в СССР, чуть ли не сбрасывает печатную продукцию на парашютах. Но нам было все равно, кто ее финансирует; на стеллажах «Оверсиз Публикэйшенс, ЛТД» Козловский обнаружил несметные сокровища: от карманных изданий Библии до нецензурированной версии булгаковского «Мастера и Маргариты»; от оруэлловского «1984» до «Лолиты» Набокова, от стихов Цветаевой до «Архипелага ГУЛАГ». И нам не требовались парашюты ЦРУ, у нас были свои каналы: любезные американские корры предоставили в наше распоряжение свою почту, которая попадала в Москву, минуя советскую таможню, в одном мешке с почтой дипломатов. Книжки от Козловского шли ко мне двумя непрерывными потоками – через американские посольства в Вене и в Хельсинки. От меня эти потоки растекались струйками по Москве. В совокупности корреспондент «Ньюсуик» Альфред Френдли (сменивший уехавшего Джея Аксельбанка), Рик Смит и Крис Рен из «Нью-Йорк таймс», Джордж Крымский из «Ассошиэйтед Пресс», Боб Тот из «Лос-Анджелес Таймс», Питер Оснос из «Вашингтон пост» обеспечивали подрывной литературой половину московского подполья.

Получив от Козловского свежеизданного «Теленка», я проглотил его за одну ночь – дневник пророка, одержимого своей миссией настолько, что у него выключился инстинкт самосохранения, а его собственная жизнь и жизнь его близких стала приемлемой ценой за выполнение его дела. Бросив перчатку советской власти от имени миллионов безымянных жертв ГУЛАГа, Солженицын ощущал свою миссию с той же силой, что и великие мученики истории, был сделан из того же теста. И если бы он погиб в этой схватке (на что было немало шансов), оставив человечеству свои потрясающие свидетельства, то, конечно, стал бы одним из них.

Но он не погиб, а получил заслуженную, но от этого не менее комфортную Нобелевскую премию и, вместо расстрельного лефортовского подвала, к которому готовился, попал в шоколадный Цюрих. Вопрос: что происходит со вчерашним кандидатом на крест, когда он неожиданно оказывается в числе богатых и знаменитых мира сего, становится объектом светской хроники – этаким Jesus Christ Superstar? Сохраняются ли за ним прерогативы мученика, если по независящим от него причинам жертва не состоялась? Представьте себе Иисуса Христа в бабочке и смокинге на нобелевской церемонии.

В этом парадокс Солженицына: совершив великий труд и великий подвиг, он отделался легким испугом, а потом написал евангелие о самом себе. Трагическая история вошла в диссонанс с хеппи-эндом. Поэтому мессианский тон Солженицына резал мне слух, а его пафос, не подтвержденный персональной жертвой, вызывал раздражение.

* * *

Среди тех, кто не разделял взглядов Солженицына, оказался и Сахаров, и ему в «Теленке» досталось по полной программе, причем таким хитрым способом, что не сразу и поймешь, почему персонаж, которому автор поначалу