и снова заколошматил звонком, требуя освободить пути, тронулся по кольцу в обратный путь. Толпа, взбаламученная трамваем, долго бежала за ним вслед, самые ловкие цеплялись за разные выступы вагона, ухитрялись как-то закрепиться на нем, взбирались на крышу, и трамвай уже не был похож на себя, а, казалось, катился по рельсам людской комок, похожий на пчелиный рой, покинувший улей.

Мать прижимала Ваську к себе и, когда подходил трамвай, отступала подальше от него, чтобы толпа не затерла их.

— Пропустим, пропустим, — говорила она Ваське. — Нехай едут. Куда нам спешить? Эти уедут, потом народу поменьшает.

Но приходил один, другой трамвай, а толпа не редела — откуда только и берутся люди?

— Так и будем стоять? — проворчал Васька и потащил мать к передней площадке подошедшего вагона: он заметил, что там меньше народа. И как-то получилось так, что в этот момент вожатая встала в дверях, замахнулась на наседавших парней ключом:

— Куда вы лезете? Дайте выйти людям!

Парни отступили, из вагона вышли пассажиры, а мать с Васькой стояли тут же, и мать осмелела, попросила:

— Пропустите, с мальчиком вот никак не сядем.

Грозная вожатая оказалась с добрым сердцем, пропустила их. И тут же, как по сигналу, вслед за ними ринулись на штурм дверей остальные. Вожатая пыталась как-то установить порядок, но это уже было ей не под силу, и она, ругаясь, пошла на свое место. Сердито забарабанив звонком, резко рванула трамвай.

Вагончик бежал мимо горняцких поселков, мимо заводов, мимо высоких островерхих, как египетские пирамиды, терриконов. Трамвай болтало из стороны в сторону, Ваську с матерью прижали в самый угол — ни охнуть, ни вздохнуть. Но Васька переносил эти неудобства как-то спокойно, иной езды в трамвае он никогда не видел и не представлял. А голос кондукторши, которая выкрикивала остановки, звучал для него как музыка: «Бутовка», «Компрессорная», «Соц. городок», «Сенной рынок».

На каждой остановке в вагоне происходило перемещение — одни протискивались к выходу, другие входили. Те, что висели на ступеньке, кричали:

— Пройдите там!.. Ведь в середине совсем пусто!..

— Ага, — отвечали им из вагона. — Тут хоть танцуй! Гармошки только нема…

— Граждане, граждане, вагон не резиновый! — пыталась урезонить пассажиров кондуктор.

И трамвай бежал до следующей остановки.

— Скоро приедем. Сенной проехали, это уже город, — сказала мать Ваське.

А Ваське хоть бы и не кончалась дорога, прилип к стеклу, смотрит на бегущие мимо рудники, заводские корпуса. Время от времени дергал мать за полу, спрашивал:

— Ма, что это?

А мать и сама не знала, отвечала свое обычное:

— Завод какой-то…

— А это что копают?

— Строить штось будуть… — И, вглядевшись, пояснила: — Это ж, наверное, тут и будет тот большущий завод, куда все рабочих вербуют. Пятилетка — вот она.

Васька слышал про эту стройку — о ней много разговору: коксохимкомбинат. Завод будет обжигать уголь — превращать его в кокс, а дым и разные газы не в трубу будут вылетать, а все словится специальными ловушками и переработается в удобрения, в смазочные масла и еще во что-то. Да на этом заводе и трубы-то не будет, как на других, на старых, что день и ночь небо коптят.

Прильнул к стеклу Васька, пытается получше рассмотреть завод, но пока в нем ничего особенного: вырыты котлованы, везде кучи земли наворочены, вдали Какие-то корпуса строятся из белого кирпича — вот и все. Но Васька смотрит пристально, и ему кажется, что он видит этот завод уже готовым: он такой же, как макеевский, куда на свалку Васька ходил уголь собирать, только еще больше.

Потянулся к материному уху, прошептал:

— Из угля удобрения будут делать.

— Ну што ж, — быстро соглашается мать. — Наверно, золу будут в порошок растирать. Вон бурьян люди жгут, а золу по огороду раскидывают — удобряют землю. В трудные годы, в голодовку, и стирали золой заместо мыла.

— Не, — вертит головой Васька. — Из дыма и из газов будут делать.

— A-а!.. Ну, то штось новое придумали.

Сошли они, как и учил Карпо, в начале Первой линии. Да, собственно, здесь почти все и вышли из вагона, будто дальше и дел ни у кого нет. Широким половодьем, как на демонстрации, народ тек на толкучку, которая по существу началась уже у самого трамвая. То и дело в толпе шмыгали какие-то типы, одни что-то продавали, другие, наоборот, сами хотели что-то купить и почти у каждого спрашивали воровато, шепотом:

— Шо продаешь?

Но мать не обращала на них внимания, схватив Ваську за руку, словно маленького, торопилась в центр толкучего рынка.

— «Туча», — проговорила она. — И правда — народу туча. — И остановилась, соображая, куда идти, в какой конец, где что продают, — должен же быть какой-то порядок.

Но базар был совсем бестолковым: на нем продавали все и везде. Надо было ходить по нему, толкаться — авось наткнешься на то, что тебе нужно.

Мать увидела женщину с буханкой хлеба, подошла, спросила:

— Почем?

— Прошу пятьдесят…

Мать покрутила головой и отошла.

— Ты что, хлеба хочешь купить? — спросил Васька.

— Да нет. Просто приценилась…

И не успели они отойти, как услышали крик этой женщины:

— Караул!.. Держите, держите вора!..

Васька оглянулся и увидел женщину — бледная, растрепанная, со сбившимся на затылок платком, она судорожно прижимала к груди уже только небольшой кусок хлеба с рваными краями. А перед ней двое мужчин держали грязного оборвыша, который, ни на кого не глядя и не вырываясь, торопливо, двумя руками набивал рот хлебом, глотал его, не жуя, кусками, давился, втянув голову в плечи, ожидая ударов.

— Пойдем, пойдем, — заторопилась мать и увлекла Ваську подальше от этой сцены.

Полдня толкались они по базару, насмотрелись разного такого, чего, живя в поселке, и за всю жизнь не увидишь. И не напрасно толкались — что надо, почти все купили. Ваське костюмчик из «чертовой кожи», Таньке платьице, Алешке штанишки и всем троим — сандалетки. Этой покупкой мать особенно дорожила.

Сапожник — старичок грек, щупленький, с большими черными глазами навыкате и пышными усами, — быстро догадался, чего опасается покупательница. Раскрыв складной ножичек и надрезав краешек подошвы, он показал матери:

— Смотри, смотри, тут, дорогая, без обману. — Старик поплевал на надрез, размочалил кожу и стал щипать ее ногтями. — Видишь? А картонка сразу б себя показал: раскис, и все.

Пока он демонстрировал свой товар, вокруг собралась толпа, и мать застеснялась, закивала согласно головой, пытаясь его остановить:

— Ладно, ладно… Ага… Хорошо, хорошо, я возьму.

Но старик, то ли задетый за живое недоверием, то ли просто решил покрасоваться на публике, проделал ножичком такие же операции