Совсем другое дело – сама служба. Тут Косте потребовалось гораздо больше времени, чтобы понять, что к чему.

История Чечни и прочая культурологическая лабуда поначалу его не особо волновали. Он приехал туда, как он думал, наводить порядок, приехал с устоявшимся набором стереотипов и вникать в тонкости не собирался. Все изменилось, когда Мякишев определил его в разведку. Тогда разведка представляла собой довольно жалкое зрелище: правая рука не знала, что делает левая, разведывательная техника в нужных объемах либо отсутствовала, либо безнадежно устарела, а пришедшие профессионалы пытались приладить афганский опыт к чеченским реалиям и терпели неудачи. Так что Косте приходилось рассчитывать на собственные мозги и силы. Обладавший почти звериным чутьем на опасность, он быстро стал для остальных солдат чем-то вроде талисмана, а такой статус на войне, где нет никаких правил и законов, повыше многих громких званий. Статус этот, впрочем, имел и оборотную сторону. Его удачливостью часто пользовались, посылая с разведгруппой в труднодоступные районы, и не ожидали ничего, кроме положительного результата. Костя принимал это как должное: в конце концов, война – штука непредсказуемая: можно бродить под носом у боевиков и ничего, а можно месяцами не покидать расположение части, а потом выехать на пару часов за новым снаряжением и схлопотать пулю. «Чехи» ему не то чтобы не нравились, а просто не вызывали никаких эмоций. Для особой любви причин не было, ясен пень, а для бездумной животной злости Костя был слишком рассудителен. В душе он понимал, что тому, кто зол и недалек, воевать в чем-то проще – однозначность экономит душевные силы. Убили боевого товарища – мочи всех подряд. А что этот боевой товарищ на гражданке мог запросто тебя за дорогие наручные часы в темном переулке порешить – это в расчет не принималось. Со мной заодно воюет – значит, товарищ. Это мучило Костю. Ему претило боевое братство по факту. Сколько раз он видел этих братьев по оружию обкурившимися до потери пульса или блюющими от перебора спиртного у колес БТРа, столько раз ему становилось тошно от мысли, что кто-то из них завтра будет хлопать Костю по спине, приговаривая: «Ты ж брат мне, бля!», а Костя будет кисло улыбаться в ответ, не решаясь высказать все, что думает по поводу этого родства. Блядская интеллигентность! Но на войне нельзя быть самому по себе – Рэмбо здесь не выживают. И потому, слава богу, были и другие – те, кому Костя мог доверить свою жизнь и при этом не обливать их униформу слезами благодарности на следующий день. Этих других было немного, и все они, как правило, были такими же молчунами, как и он сам. Они не лезли с братскими объятиями после первого глотка водки – делали свое дело, и всё. Возможно, они тоже не задавали себе лишних вопросов, но не потому, что у них они не возникали, а потому что так им было легче. Когда убивали их, становилось тошно до одурения. Несправедливость казалась особенно горькой. Но это были свои. Русские. Среди них Костя, по крайней мере, мог провести дифференциацию. С «чехами» было сложнее. Хотя с ними тоже приходилось вступать в контакт, а стало быть, и проникать в их психологию. Те, кто помоложе, были горячими, импульсивными, непримиримыми. Те, кто повзрослее, – осторожными, холодными, злопамятными. Те, кто постарше, – рассудительными, спокойными, но как будто себе на уме. Конечно, это так, поверхностно. Тем более что любая молодость тяготеет к импульсивности, любая зрелость к сдержанности и осторожности, а любая старость к спокойствию и замкнутости. Но у «чехов» это все было как будто под увеличительным стеклом. Если эмоционален, то до потери контроля, если осторожен, то до хитрости, если замкнут, то до отрешенности. Все, от мала до велика, твердили о традициях. Все, от мала до велика, имели оружие. Все «через губу» говорили о русских. «Через губу» – это в лучшем случае.

Конечно, Костя тогда был еще невероятно наивен и потому исходил из самых поверхностных представлений о войне. Вот «чехи». Они борются за независимость, они хотят освободиться от России, жить по своим законам. Они зверствуют, но на войне как на войне. А вот русские. Они защищают закон, они борются против сепаратистов и террористов, они тоже часто перегибают палку, но так приходится поступать всем, кто борется с терроризмом, – попробуй отличи мирного жителя от немирного. А тут любой ребенок с автоматом бегает. Сегодня такая «мирная» семья сидит и пьет чай, а завтра их родственника-боевика подстрелят федералы, и они прямо из-за стола пойдут в горы предлагать боевикам свою помощь.

В общем, как-то так.

Конец этим глупым иллюзиям пришел раньше, чем Костя ожидал. Он тогда перешел в ФСБ и стал интересоваться историей Чечни и чеченцев, пытаясь заглянуть в «национальный характер». Должна же быть у народа какая-то характерная и всеопределяющая черта.

Для начала он попытался узнать у тех, кто воюет, или просто местных жителей (хотя, как уже было сказано, «простые местные» здесь легко превращались в «непростых боевиков»), чего они собственно хотят. И пришел в недоумение. Никто из них ничего не мог толком объяснить. От импульсивных он слышал: «Чтоб вы все сдохли», от зрелых: «Чтоб вы все ушли», от мудрых: «Чтоб войны не было». При этом, что конкретно даст им эта мифическая независимость, никто не мог объяснить. Ислам? Вот вам ислам. Чеченский язык? Да кто ж спорит! Шариат, совет старейшин, многоженство? Так все это и при советской власти существовало – пусть и не всегда гласно, но ведь никто не жаловался. А может, вы хотите суверенитет, чтобы самостоятельно вести торговлю? А что продавать будете? Козью шерсть? Ага. На этом, конечно, далеко уедешь. А может, нефть? Да сами же прекрасно понимаете, что не будет здесь никогда Арабских Эмиратов. Ну вот. Вы же – пастухи, охотники и воины. Горцы, одним словом. Может, курорты понастроите? И кто сюда будет приезжать? Не смешите мои сапоги. Представить Чечню в качестве курорта Косте было так же сложно, как Россию без воровства, пьянства и взяточничества.

Что касается ненависти к русским, то, во-первых, она никак не объяснялась (кроме все той же верности идеалам Шамиля и ненависти к любившему перемещать народы Сталину), то есть носила иррациональный первобытный характер. Во-вторых, плохо скрывалась. Каждый раз, когда Костя пытался пробиться сквозь толщу этих иррациональных представлений о мире, он натыкался на остекленевший взгляд и презрительную улыбку в стиле «ничего вы, русские, не понимаете». И чем больше Костя думал об этом взгляде, тем соблазнительнее казалась ему простая мысль, что, может, и нет ничего за этим взглядом – просто темная пустота, в которой булькает бесконечная раскаленная лава ненависти к тем, кто другой. Может, и живут они только этой лавой, питает она их, что ли.

И горе тому, кто эту лаву захочет на вкус попробовать, – воины из чеченцев знатные. Регулярную армию, правда, не соберешь – дисциплина с менталитетом не сочетается, – а партизанить будут до последнего патрона. Может, этим наблюдением и ограничился бы Костя, но случайная встреча на чеченском перепутье приоткрыла ему некую более вескую суть.

Незадолго до перевода из Чечни под непосредственное крыло Разбирина Костя получил приказ найти и доставить двух русских дезертиров-срочников, которые, как стало известно, прячутся в Грозном. Прятались они, как ни странно, у коренного чеченца, некоего Ахмеда, бывшего учителя рисования. Ахмед был человеком мирным. Повоевав в свое время у Дудаева, он быстро разочаровался как в целях, так и в средствах этой войны. Вернулся домой в Грозный. Тем более что семья у него большая, и, кроме Ахмеда, заботиться о ней никакой Дудаев не собирался. Какие-то связи с военных времен остались, но он ими не хвастал, да и повода не было. И так случилось, что гостил он как-то у тестя в горах, а у того работали (от слова «раб») двое русских ребят. Зеленые и неопытные, они чуть ли не в первую неделю службы попали под обстрел – ехали в составе небольшой колонны. При первом взрыве побросали автоматы и рванули куда глаза глядят. Как выяснилось, не зря. Из той колонны в живых никого не осталось: кого на месте убило, кого боевики добили. Сбежавшие прибились к Ахмедову тестю. Тот был человек не злобный, мог бы и отпустить, но лишние рабочие руки ему были очень даже нужны. Пообещав скорое освобождение, об обещании он быстро «забыл». С выкупом связываться не хотел – пришлось бы делиться, посредников нанимать, в общем, боль головная, тем более что беден он не был, а в хозяйстве ребята пришлись кстати. Над пацанами не издевался, уши не резал, не калечил, не насиловал. Но и свободы не давал. И сидеть бы им у него до второго пришествия, если бы не Ахмед. Перепуганные пацаны со слезами стали умолять его переправить их домой, плакали, звали матерей. Ахмед ничем особо не рисковал: срочники не контрактники, их в Чечне и за солдат-то не считают: так, мясо молодое на убой привели. Упросил тестя отпустить пацанов с ним, сколько ж можно рабов держать? Тот Ахмеда уважал и любил, спорить не стал, поохал, поохал, да и махнул рукой. И вот теперь они жили в Грозном. В Россию переправить было не так-то просто – либо снова на боевиков нарвешься, либо (что вероятнее) свои же на первом блокпосту за жабры возьмут. Поэтому Ахмед попытался вызвать матерей этих пацанов – мать сына от любого наряда отобьет. Пока матери собирались в путь, у одного из пацанов не выдержали нервы – рванул в Россию пешком, но тут же в Грозном нарвался на патруль. Те посадили парня до выяснения обстоятельств. Он сопротивления не оказал. Даже про приятеля рассказал – вот только адрес не выдал, сказал, мол, прятались где придется. Но когда его стали переводить в другое помещение, парень проявил чудеса ловкости и скрылся. Вернулся обратно к Ахмеду. Теперь сидел в подполе с приятелем и дрожал.