Эта медлительность, эти голоса, которые зовут в черной ночи Калькутты. А потом — «Ее венецианское имя в пустой Калькутте». Анна-Мария Гуарди. Надежда музыки. Ее невозможно оставить, эту женщину, после смерти она все еще с нами, я не бросаю ее. Я слышу, как ее голос говорит эту простую фразу: «Благодарю вас за посылки с книгами, мне доставляют их очень быстро…»

Да, эти слова. Еще раз.

Столько любви.

Любовь. В книгах. В фильмах. В театрах. Как только это слово сказано где-нибудь, любовь начинает существовать. О ней написано. В это верят. Сам Бог не остался бы безучастным к тому, как говорят друг с другом Анн-Мари Штреттер, жена посла Франции, и опальный вице-консул в Калькутте: я хотел узнать, как пахнут ваши волосы. Только это.

То, что сегодня происходит между вами и мной в залитом солнцем городе, когда я иду вдоль набережной Сены, — это как будто бы пишем новую книгу.

Улицы и аллеи, которые я прохожу каждое утро, идя на запад, к океану. Да, я иду туда ровным шагом. Без вас. Я не забыл воскресенья 3 марта 1996 года, того момента, когда перестало биться ваше сердце, когда ваше тело умерло и было нужно побыстрее от него избавиться, спрятать в ящик, сделанный по вашему росту. Заколотить и потом зарыть в яме монпарнасского сада. Все делается очень быстро, за несколько часов, мне нужно было любой ценой избавиться от вашего мертвого тела.

Браво, Ян, молодец, — слышу я…

Это правда, я иду вдоль Сены один. Nobody, в конечном счете. И что же? Ничего. Никого.

Послушайте меня. Я говорю вам: я вышел из темной комнаты, я иду, я смотрю на все, что предстает предо мной, на небо, на деревья, на Лувр, на фонтаны площади Согласия, на детей, на лица мужчин и женщин, я пытаюсь что-то понять. И я уверен, что Балтазар не один. Для меня он один, но в то же время есть и другие, они тоже здесь, на расстоянии вытянутой руки. Словно они ждут его.

А вы, чем вы занимаетесь все это время, все эти дни и ночи?

Со мной иногда такое случается, мне кажется, что вы вместе со мной смотрите на замечательного Балтазара. На всех остальных. На каждого в отдельности и на всех вместе.

И на Эрнесто.

Да, Эрнесто. Он замечательный. Он так умеет любить. Просто невозможно представить. Вы попытались о нем написать, увидеть его, и думаю, он нас еще избегает, я думаю, что мы не смогли запереть его в темной комнате вместе с нами.

«У звонкого фонтана…» Хотя вам больше нравится «Blue Moon». Так что в то же самое время, когда я иду сейчас по городу, мы поем «Blue Moon», в то же самое время я выхожу из холла отеля «Рош Нуар», я на улице, я один, я иду вперед.

Мы бы никогда не закончили петь эту песню, это как последняя сигарета перед смертью, как последняя ласка, как если бы с этим жестом, с этой песней начиналась вечность. Как если бы наши слова могли нас заставить поверить в это. Как если бы во всем был смысл. Неизвестно, какой именно смысл. И «Blue Moon», всегда, все время заезженная «Blue Moon».

Когда я гуляю вокруг Люксембургского сада, наступает ночь. Я чувствую запах земли сквозь запертую ограду. Запах свежей земли в городе.

Я иду, и я вижу, что я один. Я слышу, что вы не поете вместе со мной. Внезапно я перестаю петь.

Я остался один.

Только ночь и ограда сада.

Я могу в этой темноте плакать. Вокруг никого нет, мне некого стесняться. Почему, зачем, из-за кого?

Вы когда-нибудь существовали? Вы все выдумали? Просто записали все это, выдумав мое имя, всего меня, Яна Андреа Штайнера?

Я плачу, не сдерживая себя. Я хотел бы, чтобы это никогда не кончалось. Я кружу вокруг изгороди закрытого сада и только и делаю, что плачу и слышу, как поют «Blue Moon».

Я выхожу на освещенный Сен-Жермен-де-Пре. Я перестаю плакать. Никто бы не смог понять меня. Даже вы.

Я вхожу в кафе «Флор». Я пью коктейль «Pimm's». Мне становится лучше. Я оглядываюсь вокруг, смотрю на людей, гарсонов в длинных белых передниках, на их повторяющиеся движения в зеркалах, я действительно здесь, сижу на красной скамейке, за столом, перед своим бокалом. Разговариваю с молодой брюнеткой, у которой на руке перстень с драгоценными камнями.

И я начинаю смеяться, я уже не помню почему, я хохочу и заказываю еще один коктейль. Все хорошо. Я становлюсь властелином этого города. Я снова иду гулять, последний круг перед сном. Я ложусь в кровать, в белой комнате, которую вы никогда не видели. Но это не имеет никакого значения, я могу наконец заснуть.

И снова наступает завтра, снова светит солнце, и так каждый день, с самого начала, всегда. Это и есть жизнь. И вы, и я мы вместе. Мы поем «Blue Moon» together. И все начинается заново. Вся наша история.

Я снова начал писать письма, я не могу пересилить себя. Никто не может сказать мне, что с этим делать, как можно писать их, кто их будет читать, как можно представить, что кто-то ответит. Это не имеет никакого значения, я упираюсь, я пишу слова, слова, слова, почти всегда одни и те же, адресованные всему миру.

И я возвращаюсь к вам. Только к вам. К этому имени, выгравированному на светлом камне кладбищенского сада. Я не могу удаляться от него надолго. Я знаю, что должен пережить какие-то другие истории, прочитать другие истории, увидеть другие улыбки. Соединить вас со всем этим. Не беспокойтесь, у меня все хорошо. Все привыкают. Никогда не известно, к чему именно. Все это очень абстрактно. Никто не знает, что с этим делать, но это не значит, что у меня все плохо, у меня все не так плохо.

Иногда мне не хватает этого, мне хочется танцевать с вами. Мы очень хорошо танцуем вместе, все равно, какой танец, мы можем станцевать любой, мы умеем двигаться, вы и я.

Иногда ко мне приходит это безумное желание, танцевать с вами, это глупо, я знаю, что это невозможно, и в то же время, несмотря ни на что, я с вами танцую. Мы никогда не устаем. Мы не знаем, откуда мы знаем, как надо двигаться. Мы скользим по паркету бального зала. Кто-то говорит: главное — не останавливайте музыку, мы должны дать им потанцевать. Кто-то другой говорит: посмотрите на них, они как будто всю жизнь танцевали. И кто-то еще: они словно в первый раз пришли сюда, на этот бал.

Да, так говорят. Но мы ничего не слышим. Мы танцуем. Мы не смотрим друг на друга. Только следим за нашими движениями.

Иногда вечерами, когда я не пишу вам, не думаю о вас, когда я с кем-то еще, а не с вами, ведь мы бы могли танцевать в это время, не занимаясь больше ничем другим, ни о чем не думая. Ничего бы не было. Ничего бы не существовало, кроме этого. Только наш танец. Мы бы забыли даже о Боге, который смотрит, как мы танцуем на этом балу. Забыли обо всех историях.

Где мы?

Там, где вы. Там, где вы хотите. Там, где вы придумываете слова.

Я не оставляю вас. Никогда. Поэтому какая разница, что это за место, где мы танцуем все ночи напролет, вы и я.